Появление в репертуаре Орловского муниципального драматического театра «Русский стиль» спектакля «Иван Грозный. Хроники» стало реакцией на ту публичную дискуссию, которая разгорелась в нашем тихом городе в связи с намерением областных властей установить здесь первый в России памятник первому русскому царю. Ожесточенные споры о месте быстро переросли в споры о самой личности Иоанна Четвертого. И вот тут-то и проявились, как уже не раз бывало, два мировоззрения, которые, как шизофрения, мешают нам обрести желанное народное единство. И от того, на какой почве найдем мы это единство, зависит наше будущее мироощущение: либо мы сольемся в экстазе западного гуманизма, либо…

Вот с этим-то «либо» и связана главная проблема. Теоретически вроде бы все ясно, и после многоточия надо бы поставить — «православное мировоззрение». Можно сослаться и на авторитеты, напомнить известное, что быть русским — это и значит быть православным, и наоборот. Но теоретическими заклинаниями тут ничего не достигнешь. Для нас давно пробита другая колея. И когда это началось, уже трудно определить. «Значит, нам туда дорога»? Многие уже решили, что больше и некуда. Так и хочется подхватить, несколько перефразировав, слова главного героя полузабытой кинотрилогии о Максиме (1935 год, в гл. роли Б.Чирков): «Какие вы русские? (То есть мы. — А. Г.). Музыку вы слушаете преимущественно англоязычную, платье носите турецкое и китайское, в автомобилях ездите французских и немецких, в жилье своем делаете исключительно «евроремонты», да и говорите зачастую на каком-то птичьем языке, состоящем из смеси междометий, полууголовного жаргона, матерщины и англоязычных заимствований!»

«Русский стиль», в общем, и не пытается спорить с «трендом». Этот «малый» орловский драмтеатр достаточно скромно (в оформительском смысле) и, ни на что не претендуя, показывает современному зрителю живые картины из русской жизни 16 века. Камерная обстановка почти домашнего театра. Костюмы, актеры, декорации. Жизнь по пробитой колее — за стенами театра, а здесь — игра, иллюзия. Но есть в ней два пронзительных подлинных элемента — русские народные песни и тексты самого Иоанна Васильевича Грозного. Как поясняет перед началом действия главный режиссер театра В. Симоненко, постановка основана не на какой-то современной пьесе того или иного автора, а на письмах, стихирах и указах Ивана Грозного, которого академик Д. Лихачев называл выдающимся литератором 16 столетия.

Картина первая сразу выбивает из той самой колеи. Это прямо-таки вызов клиповому мышлению и привычному ритму жизни «под клубняк». Женщина в белоснежном омофоре и с младенцем на руках поет длинную, щемящую и нежную русскую песню. Это мать будущего Грозного царя (Т. Иванюк). Но не столько Елена Глинская, сколько подлинная народная песня и образ русской женщины становятся главными действующими лицами картины. И больше никакого действия! А какие еще события, какой «интерес» нужны материнству и женственности? Они самоценны сами по себе. Это отсыл к генетической памяти: помните, наши женщины когда-то были такими? И царя и простого смертного взращивали именно такие поющие матери. Присмотритесь, прислушайтесь, задумайтесь. И память просыпается, помогая воспринять последующее.

Картина вторая. Роскошный в своих меховых одеяниях боярин Василий Шуйский (С. Фетисов), не сходя с места, исходит злобой на подростка-царевича Ивана (Г. Верижников), который, будучи обижен в детской игре с княжичем Андреем Курбским (И. Хапков), пытается найти защиту и утешение у своего опекуна и регента. Но покров любви держит над мальчиком единственный человек во всем царстве — мать. Остроту нравственного одиночества — источника всех психологических бед — точно передает очередная «живая» картина спектакля: из–за кулис за спиной сидящих на троне Елены с сыном появляется призрак в черном одеянии католического монаха. Голова и лицо скрыты капюшоном, и только ярко-золотая чаша зловеще горит в руках и приковывает внимание зрителя. Это чаша с ядом. Счастливая мать еще держит на коленях своего сына. Но мальчик как бы уже не чувствует, не видит ее. И пронзительный детский крик: «Мама!» — тонет в темноте сцены. Потом эта же чаша появляется еще не раз, отнимая у царя любовь и наполняя ядом его душу. Черный монах приходит, когда счастливый и молодой царь упивается своим счастьем с Анастасией (О. Кузьмина) — первой женой. Ее образ опять же раскрывается в русской песне, которую поет сама Настя. Это образ кротости, нежности, преданности — до недавнего времени неотъемлемых черт русской женской подлинности.

Чтобы понять Грозного, нужно прочувствовать остроту его личных потерь. И это не только мать и жена. Это еще и предавший друг. Отношения с князем Андреем Курбским (А. Галуцких) — это история обманутого доверия. Знаменитая переписка Иоанна и Курбского оживает в простой, но выразительной картине. Курбский произносит текст своего обличительного послания на том самом месте, где каждый раз появлялся черный монах с отравленной чашей. Князь одет не по-русски броско. На нем пышные одеяния польского шляхтича. И этот европейский стиль придает особый колорит его словам. Чисто зрительный эффект неожиданно оборачивается эффектом нравственным: прельстившийся иноземным кафтаном (комфортом, удобствами, выгодами) — кто тебе поверит? Только гуманист западного толка, уверенный, что мерилом всего является благополучная жизнь человека.

Но оживающие перед зрителем картины одна за другой взламывают печати на тайне этого самого гуманизма.
Вот английский посол (В. Рассолов) рассыпается перед русским царем в расчете на выгодные сделки с московитами. Грозный спрашивает: мол, как меня оценивают за морем. Как тирана, отвечает англичанин и, соблазнившись возможностью откровенного разговора, начинает учить русского царя правде европейской демократии. Ведь в Англии уже в 16 веке власть короля была ограничена парламентом. «Зачем?» — с наигранной наивностью вопрошает царь (А. Столяров). Спрашивает как бы межу прочим, в то же время на что-то указывая секретарю, записывающему разговор. И тут словно маска падает с лица английского посланника. С едва сдерживаемой злобой он шипит в спину царю, воспринимая его, видимо, уже как общее воплощение сильной централизованной власти: «Чтобы ты не отобрал нажитое горбом!» И как-то уже не очень хочется сочувствовать этому представителю нарождающейся либеральной буржуазии, потому что сущность разделения власти в так называемых цивилизованных странах здесь раскрывается во всей своей полноте: барыши делить не хочется господам, а хочется власти, как гарантии безопасности для этих богатств.

Великой ложью нашего времени назвал в начале прошлого столетия К. Победоносцев западную демократию. В корень смотрел: видимая и потому всегда и за все ответственная централизованная власть при демократии переходит к теням и призракам, которые не желают делить «нажитое горбом» ни с кем. Так, может быть, Иван Грозный все понял уже тогда, в середине 16 столетия, и попытался встать на пути этого рожна? Уступил бы, как европейские монархи, — прослыл бы гуманистом, уперся — стал тираном в глазах просвещенной Европы и собственных доморощенных Курбских. И он ли один! Царствования Грозного Ивана и Сталина Иосифа были реакцией на разрушительные последствия утверждающегося либерализма — царства теней, когда «наживаемое горбом» за счет слез и страданий абсолютного большинства сограждан бесконтрольно растаскивалось по личным амбарам элит.

И сколько отчаяния слышится в монологе Грозного царя (подлинный текст), когда он сокрушается о человеке, в котором образа и подобия Божия почти не видно!

Это чисто русское отчаяние — по поводу невозможности достичь идеала. Западный гуманизм воспринимает жизнь такой, какой она есть, как вязкую, текучую субстанцию, укладывая ее в русла придуманных правил, законов, теорий. Жижа в них остается жижей, но принимает нужную форму. Русскому обязательно нужно из этой массы что-то вылепить красивое, чтобы узреть свет Фаворский, преображение и жизни, и человека. На меньшее он не согласен. Как в свое время выразился Ф. Достоевский, русский человек ищет твердого берега, и если уж выберется на какой, да уверует, что это тот самый, которого он искал, то уж дойдет в своей вере до последней точки. Даже если иезуитом станет, так самым что ни наесть иезуитским. Это исконно русское стремление добраться до правды, до самого дна истины, стремление, чреватое тяжелыми ошибками, — и есть тот ключ, с которым надо подходить к осмыслению таких личностей, как Иван Грозный.

В живых картинах «Русского стиля» очень «национально» подмечено, что характер власти Иоанна Четвертого сродни духу великих русских бунтов, как это ни парадоксально звучит. Власть как бунт против пошлости, мелочности, корысти, ничтожества действий и даже помыслов. «И страны мелкие, и дела…» — выносит свой приговор Западу царь Иоанн. Он не может не смеяться над воинственным посланником этого мира — польским послом (Р. Гусаков), который подставляет себе под ноги табуреточку, чтобы «возвыситься» пред царем «варваров». Мнимое величие, лживые ценности, лицемерие во всем. Что тут скажешь! «И табуреточку свою захвати», — иронизирует Грозный, выгоняя напыщенного посланника «западной цивилизации». А его ближние опричники Алексей Басманов (Ю. Марченко) и Малюта Скуратов (В. Верижников) одинаково переживают предчувствия великих походов «на бояр» и на Ливонию: «Эх, погуляем!»

Финал закономерен: постаревший царь (В. Симоненко) жаждет общения с блаженным, «божьим человеком»: «Простит меня Господь или не простит?» Гуманист криво усмехнется: ну вот, стоило ли куролесить, чтобы потом каяться, жил бы себе ровненько! А православный христианин задумается о мотивах поступков. Это ведь тоже очень важно, что двигало человеком: корысть, зависть, патологическая злоба или жажда правды? «Благими намерениями выстлана дорога в ад», — подденет моралист. Но ни на этой ли драматургии замешана подлинная русская жизнь и подлинный русский характер? И не потому ли в православной традиции есть у нас Иуды и Каины, а есть — страдальцы?

Добропорядочным бюргером — этим, по выражению М. Горького, «патентованным мещанином», стать не штука. А вот что дальше? Мелкие страны — мелкие делишки? Табуреточку под ноги? Для русского самосознания всегда было важно целеполагание. Главное в этом не ошибиться, не разменять миллион по рулю. А еще — суметь затащить своего беса вместе с собой в храм, как бы он, нечистый, ни упирался. Эта метафора современного российского кинорежиссера Н. Досталя, явленная им в фильме «Монах и бес», совершенно независимым образом растворилась и в финале «Хроник». «Преобладающему греху преизбыточествует благодать», — сформулировал однажды другой глубоко русский человек Н. С. Лесков. Для гуманистов — соблазн, для моралистов — безумие.

Андрей Грядунов.