Образ женщины-христианки в творчестве Н. С. Лескова

Когда говорят о «святых и праведных» Лескова, прежде всего подразумевают героев-мужчин («Пигмей», 1876; «Однодум», 1879; «Шерамур», 1879; «Несмертельный Голован», 1880; «Инженеры-безсребреники», 1887; «Человек на часах», 1887; «Фигура», 1889; «Дурачок», 1891 и др.). Героини же, незаслуженно обделенные вниманием, застенчиво остаются в тени. И напрасно, потому что писатель в реальной обыденной жизни сумел увидеть идеальную женщину — православную христианку и праведницу. Известно, что Лес­ков имел намерение написать повесть под названием «Марфа и Мария». «Нравится ли Вам мой замысел, — обращался писатель к редактору журнала «Беседа» С. А. Юрьеву, — поделить наших современных соотечественниц на “Марф и Марий” и показать всю тщету их “марфунства” при несомненной ясности пути Марий?».

Замысел Лескова не был реализован, однако подступы к повести о Марфе и Марии намечались в его творчестве неоднократно.

В раннем романе «Обойденные» (1865) эта тема воплотилась в образах двух сестер — Доре и Анне, влюбленных в одного человека — Долинского. Различие между Марией и Марфой достаточно полно выражено в словах Доры: «Я вот и назвала таких женщин Мариями, а нас — многоречивыми Марфами. Как это все у нее просто, и все выходит из одного “люблю”. Почему люблю? Потому что он такой недурненький и ласковый? А совсем нет! Она любит потому, что любит его, а не себя, и потом все уж это у нее так прямо и идет — и преданность ему, и забота о нем, и боязнь за него. А у нас пойдет марфунство: как? да что? да, может быть, иначе нужно? И пойдут эти надутые лица, супленье, скитанье по углам, доказывание характера, и прощай, счастье».

На «многозаботливых Марф» и «безвестно совершающих свое течение Марий», которым «надо ликовать или мучиться», поделил Лесков своих героинь в романе «На ножах» (1871). Однако деление это условное. Идеальные женские образы сочетают в себе то и другое: духовную сосредоточенность в любви к Богу и «многозаботливость» в деятельной любви к ближнему. В положительных типах писателю важна цельность личности — в ее духовности и доброделании.

Такова в романе Александра Ивановна Синтянина. Писатель создал образ русской женщины-праведницы. В портрете героини сквозь красоту внешнюю светится красота внутренняя: «Густые, светло-каштановые волосы слегка волнуются, образуя на всей голове три-четыре волны. Положены они всегда очень просто, без особых претензий. Все свежее лицо ее дышит здоровьем, а в больших серых глазах ясное спокойствие души. <…> Походка ее плавна, все движения спокойны, тверды и решительны». В героине нет ни тени какой бы то ни было «женской суетности» или кокетства. Она — словно живое воплощение всех тех драгоценных качеств, о которых писал апостол Петр в наставлении женщинам-христианкам: «Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом» (1 Пет. 3: 3–4).

Синтянина — натура цельная, характер глубокий и сильный — одна из центральных фигур романа. В ней гармонично соединились душа и тело, сердце и ум, высота духа и сила воли. Эта молодая женщина не по летам мудра и рассудительна, обладает большим житейским тактом: «надо было дивиться ее такту и уму». И в то же время она умеет глубоко сопереживать и утолять чужую боль, способна преданно любить и жертвовать собой.

Самоотверженным поступком Александра Ивановна вызволила из-под ареста и спасла от ссылки в Сибирь не только своего жениха — «безнатурного» Висленева, когда уже всем казалось, что «Иосафу спасенья нет», — но и его политически неблагонадежных товарищей. Безропотно и с достоинством хранит она принесенную ею жертву в тайне, не обращая внимания на молву об отступническом отречении невесты от жениха: «когда бедный Жозеф попал в беду, она предпочла любви выгодный брак». Только мать Висленева, открывшая правду о спасении сына, «в последнее время своей жизни пламенела к ней (Синтяниной. — А. Н.-С.) благоговейною любовью» и справедливо стала называть ее не иначе как праведницей: «Пошлите мне мою праведницу». В самом деле, Александру Ивановну нельзя упрекнуть ни в малейшей вине пред людьми, «пред правдой, пред долгом». Это человек безграничной доброты: «К кому же Alexandrine не добра?».

Несмотря на неравный и несчастливый брак со старым вдовцом-генералом, молодая генеральша «нрав имела веселый и кроткий». И даже сумела «укротить» своего супруга, о котором ходили мрачные и небеспочвенные слухи, будто он замучил прежнюю жену — страдалицу Флору.

Новой генеральше Синтяниной также предсказывали «скорую смерть, как одной из жен Рауля Синей Бороды», но эти предсказания не сбылись. В области догадок остались для обывателей ответы на вопросы: «Чем же живет она, что занимает ее и что дает ей эту неодолимую силу души, крепость тела и спокойную ясность полусокрытого взора? Как и чем она произвела и производит укрощение своего строптивого мужа, который по отношению к ней, по-видимому, не смеет помыслить о каком-либо деспотическом притязании?».

Разгадка в том, что Александра Ивановна живет с Богом, неотступно следуя Божиим заповедям. Дочь инспектора врачебной управы, писавшего на рецептах «cum Deo» («С Богом». — лат.), сама она оказалась для многих врачевателем душевных ран — на протяжении всего романного действия, начиная с части первой «Боль врача ищет».

Цельность характера Синтяниной особенно зримо предстает в сопоставлении со своенравной натурой красавицы Ларисы Висленевой, трагедия которой во многом предопределяется ее тщеславием, суетой, упрям­ством, как у «калмыцкой лошади», которую только «калмык переупрямит». Это тип «отрицательной Марфы», впадающей от одной суеты «в новую суету». В размышлениях «испанского дворянина» Андрея Подозерова о Ларисе и об Александре Ивановне вновь возникает противопоставление типов Марфы и Марии: «Боже, какая это разница в сравнении с тою другою женщиной, образ которой нарисовался в это мгновенье в его памяти! Какую противоположность представляет это судорожное метанье с тем твердым, самообладающим спокойствием той другой женщины!..».

Еще одна героиня романа «На ножах» — Катерина Астафьевна Форова, правдивая, горячая, честная, — проявляется поначалу как «положительная Марфа» в своих бесконечных заботах и хлопотах о муже, племяннице, ближних и дальних. В то же время жена майора Форова, подобно Синтяниной, соединяет в себе черты новозаветных Марфы и Марии. В конце своего жизненного пути героиня все больше напоминает евангельскую Марию. Перед смертью порывистая, импульсивная Катерина Астафьевна утихает, смиряется, просветляется, оставляет свое многозаботливое «марфунство».

Кончина ее похожа на успение так же, как и смерть кротчайшей Натальи Николаевны — жены «мятежного протопопа» Савелия Туберозова в романе-хронике о жизни православного духовенства «Соборяне» (1872): «Славно мне, славно, не будите меня! И Наталья Николаевна заснула навеки».

Образ кроткой, заботливой Натальи Николаевны в «Соборянах» связан и с другим христианским праздником — Преображением Господним. Об этом пишет в своем дневнике — Демикотоновой книге — протопоп Савелий: «6-го августа, день Преображения Господня. Что это за прелестная такая моя попадья Наталья Николаевна! Опять: где, кроме святой Руси, подобные жены быть могут? <…> Сегодня я говорил слово к убеждению в необходимости всегдашнего себя преображения, дабы силу иметь во всех борьбах коваться, как металл некий крепкий и ковкий, а не плющиться, как низменная глина, иссыхая сохраняющая отпечаток последней ноги, которая на нее наступила».

В праздник Преображения духовному зрению отца Савелия в полной мере открываются сокровища души его смиренной жены: «Как бы в некую награду за искреннее слово мое об отраде пещись не токмо о своих, но и о чужих детях, Вездесущий и Всеисполняющий приял и мое недостоинство под свою десницу. Он открыл мне днесь всю истинную цену сокровища, которым, по безмерным щедротам Его, я владею, и велел мне еще преобразиться в наидовольнейшего судьбою своею человека. Только что прихожу домой с пятком освященных после обедни яблок, как на пороге ожидает меня встреча <…>: то сама попадья моя Наталья Николаевна, выкравшись тихо из церкви, <…> стоит стопочкой на пороге, но стоит не с пустыми руками, а с букетом из речной лилеи и садового левкоя».

Протопопица «со всею своею превосходною скромностью и со всею с этою женскою кокетерией, которую хотя и попадья, но от природы унаследовала», словно передает супругу тайное послание на языке цветов. Согласно символике растений, лилия — символ чистоты, невинности, скромности; левкой — нежность, неподвластная времени красота; роза — символ любви. Савелий Туберозов без труда разгадал это безмолвное иносказание. От полноты сердца заносит он в свой дневник запись о жене: «моя лилейная и левкойная подруга, моя роза белая, непорочная, благоуханная и добрая».

В бездетном браке «жена добрая и не знающая чем утешать мужа своего», лишенная возможности подарить ему в утеху дитя — «Вениамина малого», решила порадовать мужа в праздник хотя бы скромным букетом: «токмо речною лилеею и садовым левкоем встретило меня в этот день ее отверстое в любви и благоволении сердце! В тихой грусти, двое бездетные, <…> пали мы ниц пред образом Спаса и много и жарко молились Ему <…> оба мы стали радостны, как дети».

Если Л. Н. Толстой в «Послесловии к “Крейцеровой сонате”» (1890) считал: «Вступление в брак не может содействовать служению Богу и людям», — то Лесков утверждал, что в своем союзе мужчина и женщина могут стремиться «к достижению высших целей бытия». Более того, женщина не только не «разъединяет» мужчину с людьми, но писатель говорит о «возвышающей женщине», «возносящей дух мужчины выше и объединяющей его с Божеством».

Героини большинства произведений Лескова нарисованы автором так, что, как правило, остаются на втором плане, однако значение их в повествовании далеко не второстепенно. Мать Александра Рыжова в рассказе «Однодум» — вдова, «простая, здравая, трезвомысленная русская женщина, с силою в теле, с отвагой в душе и с нежною способностью любить горячо и верно». Лесков называет ее «красивой и мощной славянкой», цитируя строки гимна Н. А. Некрасова во славу русской женщины: «Есть женщины в русских селеньях…». Мать первая преподала своему Алексашке науку жизни, сообщила «живым примером строгое и трезвое настроение его здоровой душе, жившей в здоровом и сильном теле».

Даже краткие упоминания о «матушке» проникнуты у Лескова неизменной теплотой. Создается образ женщины-христианки, любящей, нежной, чуткой, радетельной. Так, в рассказе из своих детских воспоминаний «Зверь» (1883) писатель сообщает: «Отец мой… не обещал приехать домой даже к Рождеству Христову, а потому матушка собралась сама к нему съездить, чтобы не оставить его одиноким в этот прекрасный и радостный праздник».

В повести «Дама и фефела (из литературных воспоминаний)» (1894), написанной Лесковым за год до смерти, создан женский образ, представляющий синтез путей, указанных евангельскими Марфой и Марией. Это последнее произведение, изданное при жизни Лескова, дорогое для него: писатель тщательно перерабатывал текст, в котором много личного, автобиографического.

В повести представлена антитеза «дама — фефела». В «даме» Лесков воспроизвел женский тип, который ранее обозначал выражением «кучер в юбке». В лице «фефелы» писатель показал образец самоотверженного женского служения, беззаветной любви, умения «оставаться в тени», без всякого намека на самолюбивые претензии. Простая деревенская Праша — женщина, умеющая дать мужчине «покой при женственном равновесии».
Простодушная, заботливая, преданная, она, забывая о себе, ухаживает за тяжело больным «литератором». После его смерти, получив небольшое пособие, Праша организует «свое дело» — прачечную, выходит замуж, рожает детей. Скромная неутомимая труженица умеет сочетать в себе и нежную женственность, и рассудительную хозяйственность, и самостоятельность.

Лесков открывает перед героиней возможности саморазвития, самосовершенствования. После того, как муж умер, а дети устроены, необразованная «фефела», проведшая жизнь в неустанных заботах о ближних, приобщается к углубленной духовной жизни. Она находит успокоение в общении со стариком Авелем: ей «понравилось, что Авель говорит о небесном: как смотреть на “другую сторону жизни”». Героиня обретает цельность, внутреннюю гармонию, учится не бояться смерти, которая вскоре и настигает ее, свершившую «все земное». Писатель говорит об умиротворяющем, благотворном влиянии этой женщины, умевшей быть одинаково нужной, незаменимой не только для мужа и детей, но и для окружающих: «она была хороша для всех, ибо каждому могла подать сокровища своего благого сердца».

Повесть о Марфе и Марии, которую Лесков намеревался написать «скоро и с любовью», осталась в наброске. Черновой авто­граф неоконченного произведения, действие которого происходит в Норвегии, имеет подзаголовок «Марфа и Мария». Тема евангельских сестер переосмысливается Лесковым, звучит по-новому: «Мы уважаем Марию, которая научила нас, как надо себя понимать, но знаем, что Марии не пришлось бы все это узнать и открыть нам, если бы ее не вскормила своими заботами многопечальная Марфа, и за то мы считаем, что все добро, которое нам открыла Мария, пришло к нам через Марфу, и без ее трудов и забот не слыхать бы нам научений Марии».

Таким образом, оппозиция между Марфой и Марией у Лескова снимается, один женский тип дополняется и уравновешивается другим. Марфа у писателя уже не просто «многозаботливая», но «многопечальная»: без ее забот и печалей не открылась бы дверь в духовно сконцентрированную жизнь, олицетворенную Марией. В Новом Завете сказано, что Христос любил обеих: «Иисус же любил Марфу, и сестру ее, и Лазаря» (Ин. 11: 5). Знаменательно, что женщины умолили Христа воскресить их брата Лазаря. И именно Марфе сказал Господь: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек» (Ин. 11: 25–26).

Алла Новикова-Строганова,
доктор филологических наук.
(Печатается в сокращении).