Поэт Игорь Северянин в свое время сказал о Н. С. Лескове: «Достоевскому равный — он прозёванный гений». Примечательно, что и Томас Манн выстраивал такой же ряд, называя нашего земляка-писателя вместе с Достоев­ским наиболее яркими выразителями русской самобытности.

Глядя на афиши театра «Русский стиль», можно подумать, что именно поэтому вот уже тринадцать лет спектакль «Грабеж» по одноименному произведению Н. С. Лескова остается в его репертуаре. А как же иначе — ведь это «Русский стиль»! Уверенность эту закрепила и новая постановка театра — «Иван Грозный. Хроники». Но, посмотрев после «Хроник» «Грабеж», чувствуешь себя поистине ограбленным, обманутым в самых лучших ожиданиях.

В спектакле «Грабеж» не хватает именно того, чем замечательна оказалась постановка о Грозном царе — подлинности. И это при том, что актеры на сцене добросовестно твердят лесковский текст. Но, как говорится, дьявол кроется в деталях. И мы видим на сцене вместо солидного елецкого купца Ивана Леонтьевича — верткого старичка в бутафорном фраке немыслимых цветов, который под стать разве что клоуну на манеже. Вместо бесхитростного богатыря Миши — перед нам глуповатый малый в пестрой цветастой косоворотке, какой в городе не носили не то что купцы, но даже обедневшие мещане. Арина Леонтьевна (мать Миши) и ее сестра Катерина — и вовсе безлики, хотя, как пишет о них Лесков, «были они не последние люди», и одна из них, овдовев, «делом всем правила при старом приказчике». А в деле этом были и ссыпные амбары, и барки, и артель трепачей. Арина Леонтьевна, по Лескову, хотя «отчаянного большого состояния» не имела, но была из тех людей, кто «рубля на полтину никогда не ломали», то есть не выгадывали, «и слыли за людей честных». Да и сына ей удалось удерживать в сознательном повиновении до его 19-летия. Кто из современных мамочек может этаким похвастаться? «Что я над его головой решу, то с ним и быть должно». Смешно? Архаично? Но ведь какой характер! А на сцене нечему глазу и сердцу зацепиться — просто женщина скороговоркой произносит какие-то слова.

Тетушка Миши Катерина Леонтьевна — персонаж знаковый. «Это уж совсем была святая богомолка», — пишет о ней Лесков. Она «прилежала древности: из своего особливого стакана пила и ходила молиться в рыбные ряды, к староверам». Широко известно, что одна из внешних примет женщины, «верующей по-старому», — это широкий платок, который покрывает не только голову, но и плечи, и не завязан, а заколот под подбородком — почти буквальное подражание иконописному богородичному омофору. Мелочь, конечно. Но она прозёвана создателями спектакля не случайно, а потому что театр не придал значения и другим особенностям этого образа. Это ведь именно Катерина Леонтьевна, а не дядя Иван (как в спектакле) говорит Мишеньке: «Не женись, Миша, на орловской…». Не просто реплика «между прочим», как в спектакле, а небольшой монолог, в котором раскрываются характер и мировоззрение героини, и всей этой семьи. В этом мировоззрении есть одна ключевая особенность: неприятие амбициозности или, как говорят сейчас, «самодостаточности», по–русски — самости, что в православном понимании есть ни что иное, как гордыня. Но этих-то особенностей русского стиля мысли и мировосприятия мы и не видим в спектакле.

Кстати, в монологе Катерины Леонтьевны по поводу орловских невест много неустаревающей психологической правды. Это ведь и впрямь до сих пор местная примета: «орловские все как переверчены — не то они купчихи, не то благородные…». Что, разве не так? Присмотритесь к нашим чиновницам, школьным завучам и директрисам, к нашим доморощеным бизнес-леди и просто к торговкам на рынках. Ай да Николай Семенович! Куда ж ты глядел, театр «Русский стиль»?

А театр, похоже, не отрывался от литературоведческих трактовок творчества Лескова времен диалектического материализма и научного атеизма. Там о Лескове говорится как о еще одном обличителе духовенства и «темного царства» провинциальных купцов. И мы видим на сцене театра, провозгласившего в качестве своего творческого кредо русский стиль, сцену вокального состязания дьяконов, поставленную буквально на грани махрового антиклерикализма. Актеры в рясах по очереди пытаются изобразить церковные песнопения и между делом «принимают допинг» у столика на краю сцены. Где у Лескова вычитали авторы именно такое изображение творческого поединка певцов? В рассказе герои выпивают. Но сильно пьяным назван только гостинник — хозяин номеров, где разворачивается действие. И мертвецы под кроватью померещились героям не спьяну. Спрятавшихся там чужих купцов, «тоже жаждущих пение послушать», принял за приведения именно трезвенник Миша: так подействовала на него «волшебная сила» певческого искусства дьяконов, затянувших напоследок «Вечную память». Лесков смеется. Но над чем? Вовсе не над православной культурой, а над излишней ее мистификацией, что с другой стороны является свидетельством глубокой веры русского человека. Помните у Чехова? Дядька поп брал зонтик, когда шел служить молебен о дожде, чтобы на обратном пути не промокнуть. Тот же мотив и у Лескова.

Кстати, в самом факте «отборочного состязания» певцов нет ничего удивительного и предосудительного: подобные встречи были довольно распространены в старой России — русские люди, воспитанные в православной культуре, умели и любили петь. Это исторический факт. И если уж пропагандировать с театральных подмостков русский стиль, то эту-то правду тоже надо было постараться донести до зрителя, а не превращать ее в карикатуру.

Представленное же на сцене — это, пожалуй, авторское видение того, как все могло происходить у наших «недалеких» предков в эпоху «церковного мракобесия». Представление из того же рода, что «все актеры пьяницы» и что без рюмки они и на сцену не выходят.

Но налет пошлости ощущается не только из-за этого неуместного стремления читать Лескова между строк и домысливать за автора. Заставляя своих актеров петь православные песнопения, режиссер вольно или невольно превращает в пародию саму молитву, а значит, святотатствует. Потому что актеры — при всем к ним уважении — не служители церкви, не певцы, а молитвы — не попса и даже не романсы. Что это такое на самом деле, зритель успевает чуть почувствовать в начале спектакля, когда звучит запись церковного песнопения в великолепном басовом исполнении. Но это мимолетное подлинное звучание одной из сторон православной культуры в спектакле не получает развития, а превращается в довольно грубую пародию. Но ведь Лесков не пародист. И «Грабеж» не фельетон, а святочный рассказ: «Сидим мы раз с тетушкой, на святках…».

К тому же, это рассказ от первого лица, что уже само по себе делает рассказчика главным действующим лицом. Именно его характер наиболее полно раскрывается перед читателем. И, по идее, должен бы раскрыться и перед зрителем, если уж литературное произведение превращается в театральную постановку. Но где знаменитое Мишино: «Господи благослови, бей, ребята, духовенных!» Эмоция, в которой как в капле воды отражается нечто почти евангельское : «Блаженны чистые сердцем!». Лесков — мастер подмечать такие вот антиномии русской души: вроде и что-то такое «богопротивное» сморозил, а к герою не прилипает, пошляком его не делает (в отличие от героев спектакля).

А где столь красноречивые признания героя: «Но мне ни в театр, ни даже в трактир «Вену» чай пить матушка ни за что не дозволяли. «Ничего, дескать, там, в «Вене», хорошего не услышишь, а лучше дома сиди и ешь моченые яблоки». Спроецируйте на нынешнее время, на сегодняшних «маменькиных сынков», которые порой сознательно грешат в расчете на то, что «мать все равно отмажет», и вы тепло улыбнетесь вместе с Лесковым, который рисует нам эдакого великовозрастного дитятю, очаровательного именно своей неискушенностью. Его не похоть, не развращенный «всезнающий» ум, а всего-навсего природная «сила нудила» и толкала в запретный для него кулачный бой. Но как же боялся Мишенька маменьку огорчить своим непослушанием! Добрый малый, целомудрие которого доходит до той степени чистой наивности, что даже шутки трепачей-работников про то, что будущая жена его щекотать будет, Миша воспринимает буквально: «Жениться так жениться. А придет дело до щекотки, тогда увидим еще, кто кого». Лесков добродушно посмеивается над детской наивностью своего героя, а создатели спектакля цинично смеются над девственностью:

— Ну что он еще знает!

— Да небось все знает. Мишутка, знаешь все?

И в этот лесковский текст театральный Иван Леонтьевич вдруг вставляет пошловатый двусмысленный жест, иначе, видимо, не умея объяснить зрителю, почему у Лескова дальше Миша говорит: «Я застыдился».
Представление о целомудрии сегодня размыто настолько, что это понятие стало сродни глупости. Но это явно не русский стиль. Почему же наш орловский малый театр потворствует невзыскательным представлениям времени?

Вместе с тем, сюжет рассказа Лескова не исчерпывается лишь анекдотическим случаем на льду Оки среди вмерзших в него барок. И наверняка не случайно Лесков рассказывает нам о том, что безутешная Арина Леонтьевна, которая едва пережила, что сын ее человека ограбил, нашла утешение не в «иорданской простыне», не в молитвах «мужика–леженка» Есафейки, а в том, что удочерила девочку-брошенку, как посоветовала ей сваха Матрена Терентьевна, которая «простая была баба, а такая душевая». Вот уж поистине «Достоевскому равный». Ведь это Федор Михайлович утверждал, что русское народное христианство заключается не столько в церковной обрядовости, сколько в умении любить. И у Лескова мы читаем: «Возьми в дом чужое дитя из бедности, сейчас все у тебя в своем доме переменится: воздух другой сделается, — убеждает эта, еще одна подлинная лесковская героиня. — Господа для воздуха расставляют цветы, конечно, худа нет, но главное для воздуха — это чтобы были дети. От них который дух идет, и тот ангелов радует, а сатана — скрежещет…». Современному секулярному сознанию это понять трудно. Проще отмести, отбросить как нечто мешающее, не вписывающееся в логику «Грабежа», да и собственной жизни.

Вот полицмейстер Цыганок — другое дело. И в спектакле из «хохла приземистого» этот персонаж вырастает до размеров эдакого обобщенного российского коррупционера. В спектакле он не просто «барашки» на столе накрывает, а складывает их без счета в «Кодекс законов Российской империи». Либералы могут аплодировать. Ведь это же они столько лет убеждают нас, что коррупция в России есть порождение самой русской государственности. Это, по их мнению, и есть русский стиль. Одноименный орловский театр, похоже, с таким подходом вполне согласен и из кочки делает гору, из мухи — слона, вполне реформаторски секвестируя при этом как лишнюю, мешающую деталь — финальный монолог «душевной бабы» Матрены Терентьевны: «Поедем мы с тобой во Мценск — Николе-угоднику усердно помолимся и ослопную свечу поставим; и женю я тебя на крале на писаной… И вы с ней тут пойдете-пойдете, да сядете, а посидите-посидите, да опять по дорожке пойдете и разговоритесь, а разговоритесь, да слюбитесь, и как вкусишь любви, так увидишь ты, что в ней вся наша и жизнь и радость и желание прожить в семейной тихости. Так все добро и пойдет, и былая шалость забудется».

В этих почти евангельских словах и альфа, и омега всей лесковской подлинности. «Любовь долготерпит, милосердствует… все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит и никогда не перестает», — сказал Апостол Павел. Но в спектакле «прозёваны» эти тончайшие мотивы русской бытийной стилистики. И получился не Лесков, а Жванецкий.

Есть смех отрицающий, а есть — созерцающий. Первый возникает тогда, когда на жизнь смотришь с позиций эдакого «просвещенного цивилизатора» — как на старое платье, годное лишь для перешивания. Но это не русский стиль. Наши гении — Достоевский и Лесков, являясь бе­зусловно духовными наследниками Пушкина и Гоголя, научились у русского православного народа его созерцательности, то есть умению всматриваться в жизнь с ее многообразием форм, проявлений и противоречий с единственной целью — постичь замысел Творца.

Жизнь мудрее всех научных теорий и «цивилизованных» представлений о том, какой она должна быть. Плохое и хорошее, смешное и великое — в ней все рядом. И к этому нужно относиться спокойно, без злобы, без предвзятости. Почему? Да потому, что надо пережить и помудреть, переболеть и излечиться. А иначе нельзя. Иначе перегрыземся и, как писал Лесков, не исполнится закон Христов. А не перегрыземся, так соблазнимся пресловутой «западной цивилизацией» с ее унифицированным, весьма однобоким представлением о человеке и его благе. А потом отречемся от «глупых» предков и русской истории и превратимся в американцев! Или еще в каких-нибудь немцев.

Не хотите? Тогда читайте Лескова. В подлиннике.

Андрей Грядунов.