Москва, Кремль…

Читателям «Орловской правды» советской эпохи, безусловно, запомнились публикации В. Г. Высокосова. Они отличались динамизмом изложения, образностью языка. Но вряд ли кто знал, что он не только превосходно владел пером, но был и великолепным рассказчиком. По крайней мере, я никого не слушал с таким удовольствием, как Виктора Германовича.

Из услышанного от Высокосова мне более всего запомнились его рассказы из армейской жизни, когда он после войны служил в артиллерийской части, дислоцировавшейся в Австрии. Вот один из них.
Один офицер получил от престарелых родителей письмо. Они просили его приехать починить хату, которая, как было сказано в письме, начинала валиться.

Офицер подал командиру своего полка рапорт о предоставлении отпуска. Командир за что-то держал зло на этого человека и рапорт не подписал. Тот написал ещё один рапорт — и опять отказ. «Ну что ж, — сказал он командиру, — и я вам заплачу такой же монетой».

В это время уезжал в отпуск один из его друзей. Он должен был проезжать через Москву. Офицер вручил ему конверт и попросил опустить его в почтовый ящик у Кремлёвской стены. Тогда там висел такой ящик. Вся корреспонденция из него (это были, конечно, жалобы, просьбы, предложения) доставлялась лично И. В. Сталину. На конвертах писали самый короткий адрес: «Москва, Кремль, т. Сталину».

Буквально через две недели после отъезда этого друга с письмом в часть нагрянула комиссия Министерства обороны. Она начала проверять, как проводились контрольные стрельбы. А проверять ей было что. Дело в том, что, когда полковое начальство узнало о предстоящих контрольных стрельбах, оно решило отличиться таким манером: курсантам полковой школы, которые, понятно, были первоклассными артиллеристами, выдали документы солдат и сержантов орудийных расчётов, а этих солдат и сержантов временно сделали курсантами полковой школы.

По итогам контрольных стрельб полк получил оценку «хорошо», а по тем временам «хорошо» значило намного больше, чем сегодня «отлично» с тремя плюсами. Начальство, ясно, получило благодарности.
Когда комиссия всё это выявила, полковое начальство и все другие офицеры, каким-либо образом причастные к организации этого маскарада, были разжалованы, отданы под суд военного трибунала и приговорены к различным срокам лишения свободы. Так сурово тогда каралось очковтирательство.

Впрочем, не только очковтирательство. Например, командиру полка (другого) не по нутру пришёлся лихой чуб одного лейтенанта. Причёска офицера ничуть не нарушала устава, но, тем не менее, командир полка предложил сделать её покороче.

Лейтенанту страсть как не хотелось расставаться с чубом, и он не принял во внимание командирское предложение.

Увидев при следующей встрече, что лейтенантский чуб по-прежнему лихо выбивается из-под козырька фуражки, командир рассвирепел и приказал укоротить причёску. Лейтенант выполнил приказ, но в Москву по тому же адресу ушло письмо.

В итоге командир-самодур был понижен в звании и переведён в другую часть.

«Покататься захотели…»

В самый разгар «перестройки» возвращались мы с женой из Москвы. Кроме нас в купе находились женщина и мужчина. Женщина была явно расстроена, и когда мы разговорились, то выяснилось следующее. Она ездила в ЦК КПСС жаловаться на местное начальство (дело происходило в одном из районов Тульской области). Как она рассказала, председатель райисполкома и председатель райпо занимались всевозможными махинациями с продажей ковров и автомобилей, на чём грели руки. Всячески жульничал и заведующий районо. Об этом женщина писала во все инстанции, но толку никакого. И вот она поехала в ЦК партии, но и там ей не сказали ничего определённого.

— Да что вы расстраиваетесь? — с удивлением заметил мужчина, когда женщина закончила рассказывать. — Так было, так есть и так будет!

— Нет уж, извините, — возразила женщина, — не всегда так было.

И вот что мы от неё услышали. Её дядя, рассказала она, во время войны работал конюхом на одном подмосковном конезаводе. Всех лошадей забрали в действующую армию, а племенного жеребца он упросил оставить.

Время было голодное, но дядя от себя кусок хлеба отрывал, а жеребца держал в теле.
Однажды на конезавод пришёл инструктор райкома партии. И надо ж было беде случиться: в этот момент заржал застоявшийся жеребец.

— Как это так? — уставился инструктор на дядю. — Мы пешком в командировки ходим, а вы тут жеребца прячете! Отведите-ка его в райкомовскую конюшню. Дядя ответил, что жеребец племенной, и никуда он его не поведёт.

— Ну, хорошо, — пообещал инструктор, — завтра с вами поговорят в другом месте.

На следующий день конюха вызвали в райком партии. Секретарь велел, чтобы тот немедленно поставил жеребца в райкомовскую конюшню.

Однако конюх прямо из райкома, не заезжая домой, махнул в Москву, и не куда-нибудь направился, а в Кремль. Там он потребовал, чтобы его принял лично Сталин. Дядя был человеком, что называется, настырным и на своём стоял до конца. Его спросили, кто вы, мол, такой и по какому делу проситесь на приём. Он ответил, что по очень важному государственному делу. И представьте, несмотря на военное время и чудовищную загруженность, Сталин его принял. Выслушав посетителя, он, прохаживаясь по кабинету и попыхивая трубкой, несколько раз повторил: «Покататься захотели…».

Потом сел за стол, взял небольшой лист бумаги и что-то написал на нём карандашом.

— Если завтра придут за жеребцом, — сказал он дяде, — покажите им эту записку.

С тем конюх и вернулся домой. Утром он с нетерпением ждал, когда придут райкомовцы за жеребцом, чтобы огорошить их сталинской запиской. Но утром за жеребцом не пришли. Не пришли и к обеду. Всё это очень заинтересовало дядю, и он отправился в райком, чтобы показать секретарю записку Сталина и тем самым доказать ему, что тот был неправ.

Но в райкоме сказали, что секретарь здесь больше не работает, его перевели в другое место.

— А что же было написано в записке? — спросили мы женщину.

— В ней было написано, чтобы оставили жеребца в покое.

И. Комаров.