О новой книге Алексея Шорохова

Алексея Шорохова знаю уже лет двадцать. Сначала по его стихам, очень тонким и образным одновременно, то есть точным. Это тот случай, когда угадываешь одного истинного поэта из десяти неистинных.
Позже выясняется, что Алексей не стыдится и высокой публицистики, выступая автором, пристрастно, но объективно оценивающим происходящее не только в литературе, но и в мире. Он неоднократно назывался одним из самых публикуемых писателей, сделался лауреатом нескольких литературных премий.
Но что такое премии? Они, как и у самого великого спортсмена, не гарантируют сегодняшнего мастерства. Ежедённо доказывай свой уровень, вот твоя стезя.

И вдруг Алексей Шорохов при очередной встрече дарит книгу прозы. Заметьте, прозы, а не поэзии. Случай нормальный, по закону «лета к суровой прозе клонят», а они как раз к сорока.
В книге десять рассказов и две повести. Повесть «Победа пахнет фиалками и напалмом» я читал ещё несколько лет назад в журнале «Москва» и был ею поражён. Там история честного русского солдата, а потом контракт­ника, который просто ищет заморских военных напастей на свою голову, поскольку не может найти мира в своей душе и морального покоя в своей малой родине.

Тут великолепно сработало извечное незыблемое писательское правило: не о чём написать, а КАК написать. Повесть удивительна по органичности, по аптекарски дозированному сочетанию лирики и брутальности.
Ведь милая любому сердцу лирика тоже приедается, даже переходит в слащавость. А её противоположность, избыточная жёсткость, в конце концов, тянет просто напиться.

Сюжет повести сделан из записей того самого солдата, это тоже необычно и увлекательно. Никакой скуки, главной беды прозы, не чувствуешь ни в одной строке. А последние абзацы вообще изумительны своей неожиданностью и внепланетным смыслом: там автор видит телепередачу из пылающего Косово, где юную девушку с автоматом называют сербкой, а он узнаёт синие глаза её старшего брата, чьи записки и держали нас в напряжении всю повесть.

Шорохов не боится писать жёстко, но никогда не переходит грань, которую так любят переходить «дети девяностых», гнавших чернуху. Другая повесть «Младенца Георгия…» локальна по сюжету, однако столь же напряжена и быстра. Тут о ветреной девушке, от кого-то забеременевшей и вдруг ввергнутой в жестокие нравственные мученья — оставлять ребёнка или делать аборт.

Любящий отец и нелюбимая склочная мать — и на этом фоне впервые, наверное, описанные — причём так пронзительно — переживания зародыша, живущего в утробе и ждущего своей участи.
Шорохов беспощаден, он убивает младенца. Ему не нужны миллионно растиражированные финалы со счастливым концом. Пусть Голливуд этим занимается, зовя читателя-зрителя счастливо слопать гамбургер после окончания действа. Алексею нужно, чтоб наш читатель содрогнулся, глубоко задумался. На недели, может, на месяцы, а может, и всю жизнь свою перевернул к лучшему.
В конце концов, этому и служит настоящая литература.

О стиле. Шорохов не боится делать длинные абзацы, которых так боится современный ленивый читатель. Отнюдь, они нисколько не тягостны. Вспомним, что Гоголь делал абзацы на две-три страницы, которые, тем не менее, тоже читаются с удовольствием.

А коли надо передохнуть и упиться отдельной фразой — на помощь приходит метафора. Она у автора, конечно же, не затёрта, а свежа, как и полагается в прозе. Вот несколько примеров из повести о младенце.
«Нина обычно начинала чувствовать, что на неё накатывает дурнота, как при виде раздавленной грузовиком собаки». «Другой голос был не враждебный, но и не дружелюбный — какой-то средний, как скрип двери».
Про ребёнка в утробе:
— Он там, он опять повернулся…
— А ты думала, что он сам рассосётся — как ушиб? — спросила врачиха и нехорошо рассмеялась.

Или вот совершенно безумное: «Боль Нина почувствовала сразу, будто её изнутри натёрли наждаком, чем-то посыпали и зашили». Или снова сразу после аборта: «Нина встречала в отделении несколько женщин с такими же пустыми глазами — их сторонились и в столовой пропускали без очереди. Они были похожи на выпотрошенных и просоленных изнутри рыб».

Это та образность, которая и даёт право литературе называться художественной.
О рассказах говорить не буду, они в силу своей ёмкой краткости не подлежат пересказу. Все их прочёл с удовольствием, в них те же признаки, что и в повестях — нескучная размеренность, вдумчивость, подкреплённая незаёмным сверкающим художественным образом.

Здорово, что у нас есть такой прозаик. Поэзия — святое понятие, зато проза — главное из искусств. Поэты зреют в двадцать, а прозаики в сорок. Значит, у Алексея Шорохова впереди еще несколько десятков лет волшебного творчества.

Юрий Оноприенко.