Николай Семёнович Лесков (1831—1895) — один из крупнейших отечественных мастеров слова — в своем художественном исследовании русской жизни неутомимо и настойчиво искал Истину. Писатель не позволял никаким давлениям извне направить в ложное русло его собственный, личный, глубоко выстраданный поиск: «Я шел дорогою очень трудною, — всё сам брал, без всякой помощи и учителя и вдобавок ещё при целой массе сбивателей, толкавших меня и кричавших: «Ты не так… ты не туда… Это не тут… Истина с нами — мы знаем истину». А во всём этом надо было разбираться и пробираться к свету сквозь терние и колючий волчец, не жалея ни своих рук, ни лица, ни одежды».

Современники, близкие к Лескову в его последние годы, запечатлели портрет человека, «никогда не знавшего душевного или умственного успокоения»: «он искал, находил, критиковал — и уходил искать лучшего». Это своё неуёмное стремление к обретению истины писатель передавал и близким людям, и большой семье своих читателей. Так, обращаясь в 1892 г. к приемному сыну Б. М. Бубнову, Лесков писал: «’’Кто ищет — тот найдет’’. Не дай Бог тебе познать успокоение и довольство собою и окружающим, а пусть тебя томит и мучит ’’святое недовольство’’». Не случайно академик Д. С. Лихачёв считал, что Лесков принадлежит к числу писателей, которые имеют «огромное значение для нравственного формирования человека, воспитывают в юности, а потом сопровождают всю жизнь».
Творчество Лескова позволяет взглянуть на писателя не только как на творца произведений, но и как на творца самого себя. В этом смысле он называет себя в одном из писем «добропостроенным» человеком: «Довольно и того, что я остался для знающих меня «добропостроенным и честным человеком».

Точка отсчета этой человеческой и писательской «добропостроенности» Лескова наметилась уже в его детстве. Начало собственного «родословия» писатель повел со священнических корней — и говорил об этом не без гордости — в «Автобиографической заметке»: «Род наш собственно происходит из духовенства, и тут за ним есть своего рода почётная линия. Мой дед, священник Димитрий Лесков, и его отец, дед и прадед все были священниками в селе Лесках, которое находится в Карачевском или Трубчевском уезде Орловской губернии. От этого села «Лески» и вышла наша родовая фамилия — Лесковы».

Знаменательно, что первым героем лесковской беллетристики стал сельский священник — отец Илиодор. В подзаголовке дебютного своего художественного произведения «Погасшее дело» (1862) (впоследствии: «Засуха») автор указал: «Из записок моего деда». Дед Николая Лескова умер еще до рождения внука, но будущий писатель знал о нём от отца и от тётки Пелагеи Дмитриевны: «всегда упоминалось о бедности и честности деда моего, священника Димитрия Лескова», — и, возможно, воплотил в первом литературном опыте некоторые его черты. Отец Илиодор — это настоящий батюшка для крестьян, живущий их жизнью, их нуждами; бескорыстный, доброжелательный, участливый, отечески заботливый.

В глубинах русской жизни Лесков открыл «столь много ранее неизвестного, интересного, прекрасного и поучительного, что мы не можем не оценить по достоинству литературный подвиг писателя», — справедливо подчеркнул один известный исследователь лесковского творчества.

В историю отечественной и мировой литературы Лесков вошёл прежде всего как создатель галереи «святых и праведных» земли русской. Образы праведников явились художественным открытием писателя. И чем больше мы читаем о праведниках Лескова, тем больше проникаем в суть человеческой души и нравственности. Тип праведника является воплощением религиозно-нравственных представлений русского народа об идеальном человеке.

Важно обратить внимание на библейскую этимологию слова «праведник». Лесков использовал это слово-образ, чтобы представить тип человека, который, подобно «праведному» из Книги Бытие, мог сохранить свою страну от упадка и гибели. В предисловии к своему «праведническому циклу» писатель указал на народную легенду о том, что «без трех праведных несть граду стояния», то есть ни один русский город не выстоит, если в нем не будет хотя бы трех праведников. «У нас не переводились, да и не переведутся праведные, — был убежден Лесков. — Их только не замечают, а если стать присматриваться — они есть».

В противовес «замечаемому ныне чрезмерному усилению в нашем обществе холодного и бесстрастного эгоизма и безучастия» Лесков показывает «отрадные явления русской жизни», «сердца», что «были немножко потеплее и души поучастливее».

К числу библейских праведных, которые могли бы спасти город от гибели даже и малым числом, вне сомнений, следует отнести главного героя повести «Несмертельный Голован» (1880), буквально спасающего орловских горожан от «Божьей кары» — эпидемии: «Он сам почти миф, а история его — легенда». Парадоксальность в том, что правда, когда рассеялась окружающая Голована дымка легендарности, в реальной действительности оказалась даже невероятнее самой легенды: «Они <праведники — А. Н-С.> невероятны, пока их окружает легендарный вымысел, и становятся ещё более невероятными, когда удаётся снять с них этот налёт и увидать их во всей их святой простоте».

Смысл этой «невероятности» в том, что праведник отделен, отличен от обычного человека: будучи всегда рядом с людьми, будучи готовыми в любую минуту прийти на помощь ближнему, праведники в то же время как бы и из другого — совершенного мира — пришедшие потрудиться в мире несовершенном. Занятие Голована его большим молочным хозяйством выглядит буднично и абсолютно «негероично».

Лесков не «героизирует» своих праведников, а даже «приземляет» их, показывает «бытовыми людьми», однако образ от этого не снижается, автор доказывает возможность спасения в миру. Так и хозяйствование Голована — предмет его неустанных забот — можно рассматривать в русле православной традиции «труженичества во Христе» как особого пути к достижению святости, представленного в истории русской духовной жизни преподобными Феодосием Печерским, Сергием Радонежским. Голован, подобно женщине, буквально вскармливает — «питает» — молоком из собственного «недра» всех больных и нуждающихся. Известно: «Не хлебом единым жив человек», — но и без хлеба он не живет. Голован «ломал хлеб от своей краюхи без разбору каждому, кто просил». И погиб герой, которого считали «несмертельным», в огне, «спасая чью-то жизнь или чьё-то добро».

Именно добротворящей силой праведнического подвижничества одухотворяется всё творчество Лескова. Праведность как вечное стремление жить совершенной духовной жизнью по заповедям любви, добра и милосердия нашла в творчестве Лескова наиболее полное художественное выражение.

В последние годы своей жизни Лесков страдал тяжелым недугом сердца. Писатель постоянно ощущал «истому от дыхания недалеко ожидающей смерти», сжился с мыслью о ней. «Распряжки», как он называл, и «вывода из оглобель» Лесков не страшился. Затронув вопрос о неизбежном, старался ободрить и близкого человека: «Может быть, так легко выпряжешься, что и не заметишь, куда оглобли свалятся». О себе Лесков говорил: «Всё чувствую, как будто ухожу…» Но, и покидая земную обитель, писатель сохранял свое удивительное жизнелюбие, особенно ценил, как последние лучи заката, дружескую беседу, общение с близкими, малейшее радостное проявление жизни вокруг себя.

«К молодым писателям, обнаруживающим дарование, он питал просто отеческую нежность: он первый писал им письма, приглашал их к себе и часто захваливал до преувеличения, — вспоминал современник Лескова критик М. О. Меньшиков, — <…> В Лескове, который по возрасту и заслугам мог бы считать себя «литературным генералом», не было и тени этого противного генеральства: он был необыкновенно для всех доступен и со всеми одинаково прост и любезен».

21 февраля (5 марта) 1895 г. в 1 час 20 минут писатель скончался так, как ему и желалось, во сне: без страданий, «без слёз, без визгов и без поповского бормотания». Лицо Лескова, по воспоминаниям современников, приняло самое лучшее выражение, какое у него было при жизни: выражение вдумчивого покоя и примирения. В «Посмертной просьбе» писатель просил похоронить его «самым скромным и дешёвым порядком», «по самому низшему, последнему разряду»; не устраивать церемоний и не произносить никаких речей; не ставить на могиле «никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного креста. Если крест этот обветшает и найдётся человек, который захочет заменить его новым, пусть он это сделает и примет мою признательность за память. Если же такого доброхота не будет, значит, и прошло время помнить о моей могиле».

В заключительном пункте своего завещания Лесков писал: «Прошу затем прощения у всех, кого я оскорбил, огорчил или кому был неприятен, и сам от всей души прощаю всем всё, что ими сделано мне неприятного».

«Всё, что желаете, чтобы делали для вас люди, то делайте им», — в эту формулу вылились в записной книжке писателя заповеди деятельной любви к ближнему, которым он учил своих читателей. Б. М. Бубнову Лесков писал: «Очень рад, что жажда света в духе твоём не утоляется, а горит». Неутолимая «жажда света» в исканиях истины, добра, совершенства — таков завет писателя многим поколениям его благодарных читателей.

А. Новикова-Строганова,
доктор филологических наук, профессор,
член Союза писателей России,
историк литературы.