Почти полгода назад, 19 февраля, «Орловская искра» опубликовала несколько зарисовок из жизни деревни Вязовой Знаменского района — простых по форме, но глубоких по смыслу. Их подготовил наш коллега — орловский журналист Сергей Давыдов, который там родился и с высоты прожитых лет решил написать книгу о малой Родине и о своих земляках.
Та публикация вызвала немало искренних откликов, и мы решили продолжить тему.

Цыганочка с выходом

Одно время моя семья жила в Коробецкой. Через дом от нас жили Сметанниковы. Чуть дальше, ещё через дом, тоже жили Сметанниковы. Главы семей — Семён Никитович и Иван Никитович — родные братья. Сметанниковых у нас было много. Давыдовы, Музалевские, Солдатовы, Бурихины, Пядочкины и Сметанниковы — самые распространённые фамилии в Вязовой и Коробецкой.

Дядя Семён с войны пришёл на костылях, без одной ноги. Потом обзавёлся протезом, появился шанс устроиться на работу. Пенсия, да какая там пенсия — крохи! Когда Семён уходил на войну, у него был один ребёнок, а после её окончания родилось ещё пятеро. Без работы какой-никакой не прожить, хоть побирайся от нищеты.

До 1950 года хлеб мои земляки пекли в своих печах, но жизнь потихоньку менялась, в Знаменском отрыли пекарню. Тут-то и появилась подходящая вакансия. Сметанникову в колхозе выдали ставшую непригодной для тяжёлой работы, но спокойную, покладистую лошадку и поставили задачу: обеспечивать жителей Вязовой и Коробецкой свежим хлебом.

Семён Никитович к работе относился, как к боевому заданию. Выезжал из дома ещё до рассвета, а возвращаться обратно приноравливался к тому времени, когда колхозники должны были идти по домам на обеденный перерыв. Сметанников ставил хлебовозку в месте, через которое будут проходить колхозники, и ждал, даже если они задерживались на час-другой.

Жить в СССР от года к году становилось легче, жить становилось веселей. Но моим землякам доставались лишь крохи от той легкости и весёлости.

И вот однажды терпение Семёна Никитовича лопнуло. Нет, не после выпивки. Сметанников мог выпить, но в меру и только по большим церковным праздникам, на свадьбе и на поминках у родственников. В те годы у нас в деревнях меру знали все. Ограничители с себя кое-кто снимет позже, когда жизнь станет по-настоящему лёгкой и весёлой. Но до наступления той эпохи благоденствия ещё было далеко.
Семён Никитович попросил Виктора, старшего сына, подменить его на работе, а сам через Хотынец и Орёл отправился в Москву.

Выйдя из поезда, тут же, на железнодорожной платформе, Сметанников увидел милиционера с боевым орденом на кителе, решительно подошёл, представился и без обиняков спросил, как добраться до Кремля. На резонный вопрос, зачем ему туда надо, Семён Никитович гордо ответил, что хочет рассказать руководителям партии о тяжёлой жизни солдат, возвратившихся с войны инвалидами.
Милиционер улыбнулся, похлопал Сметанникова по плечу, посоветовал обратиться к председателю Президиума Верховного Совета СССР. Семён Никитович растерялся: «А почему не к Н. С. Хрущёву?». На это милиционер тихо проронил: «Браток, к Леониду Ильичу тебе надо. Он хоть издалека, но передовую видел, а все остальные — штабные».

В приёмной Президиума Верховного Совета не протолкнуться. Сметанников ждал-ждал, да не дождался встречи с Брежневым, перенаправили его к Е. А Фурцевой — министру культуры.
Екатерина Алексеевна встретила Семёна Никитовича в дверях кабинета, подвела к столу, села сама напротив, спросила, что привело его в Москву. Сметанников сбивчиво проговорил слова, которые долго дома заучивал, даже декламировал по бумажке перед женой. Фурцева всё это время не смотрела на Семена Никитовича, глаза подняла только, когда поняла: визитёр покончил с зарядом, которым намеревался взорвать её начальственное спокойствие.

«Мы все, и в ЦК партии, и в правительстве, знаем, как вам, пострадавшим на войне, трудно живётся, — начала отвечать фронтовику Екатерина Алексеевна. — Вы должны понимать, сколько сил советские люди потратили, чтобы восстановить разрушенное. Создали атомную бомбу, первыми прорвались в космос. Мы много чего сделали, но на всё нужны деньги. И враги наши, вы тоже знаете, не дремлют». Сметанников выпрямился, поближе к здоровой ноге подтянул протез.

«Видно, что вы, Семён Никитович, — советский человек, неравнодушный. Спасибо вам. Как только у государства появятся возможности, в первую очередь повысим пенсии инвалидам войны, можете в этом не сомневаться», — сказала Фурцева и встала.

Сметанников понял, что встреча закончена, поднялся. Министр, слегка касаясь пальцами рук поверхности стола, продолжала смотреть прямо в лицо Семёну Никитовичу. Тот не торопился уходить.
«У вас еще что-то есть ко мне?» — спокойно поинтересовалась Фурцева.

«Мне домой ехать не на что, поистратился в дороге», — признался Сметанников.

Министр вызвала помощника и дала указание решить проблему с возвращением солдата на родину. В бухгалтерии Семёну Никитовичу под роспись выдали нужную сумму денег.

Дома Сметанникова с нетерпением ждали родные и собратья по несчастью — покалеченные войной фронтовики. Собрались в его саду за столом под грушей. Семён Никитович рассказал о поездке со всеми подробностями и заверил в том, что через год-два пенсии обязательно повысят.

А вечером этого же дня переизбыток чувств выгнал старого солдата из хаты. Пришёл к молодежи, собравшейся на танцплощадке. До войны Сметанников слыл первым танцором на всю округу. Зная об этом, девчонки-подростки стали просить: «Дядя Семён, станцуйте». Семён Никитович и в самом деле почувствовал себя готовым показать цыганочку с выходом. Раздались первые аккорды гармони, широко развёл руки в стороны и пошёл-пошёл. Будто не было войны, горячих осколков мины и много-много чего не было. Танцуй, солдатик, как сможешь!

Дед Бурихин подготовился…

Вязовая и Коробецкое — это только на формальном уровне были две отдельные деревни. А в реальности все семьи, в них живущие, переплелись воедино рабочими и личными отношениями, родственными узами. Поэтому, если случалось несчастье с кем-то из жителей одной либо другой деревни, переживалось оно всеми одинаково тяжело. Уход в мир иной каждого человека воспринимался, как личное горе.

Но вот случившееся с дедом Бурихиным занимало особое место в большом перечне умерших земляков. Моя мать наиболее часто вспоминала именно эту утрату. Её впечатлило то, как тщательно и одновременно трогательно подготовился к встрече со смертью дед Бурихин.

Дед Бурихин. Чтобы не сбить свою 90-летнюю мать с логичного потока воспоминаний, я не спрашивал, как его звали, а она сама ни разу не назвала имени-отчества старика.

Мать рассказывала мне, что дед Бурихин давно, ещё до войны, работал сторожем в Вязовской школе, что у него имелся внук Мишка, сын дочери, который по недоразумению согласился при немцах служить в полиции. Ничего этот внук плохого землякам не сделал, а жизнь свою надрубил. Внучка деда Бурихина Анна стала матерью уважаемых всем деревенским миром Василия и Семёна Никитиных. Сын деда Иван погиб на фронте.

Этот Иван, объясняла мне мать, был мужем Анны Петровны Павловой — сестры её матери, моей бабушки. И однажды в разговоре назвала Ивана ещё и по отчеству — Андреевичем. Но с дедом Бурихиным Иваново отчество не связала. Ну да ладно, дед Бурихин, так дед Бурихин.

Мать говорила, что деда Бурихина отличали степенность и здравомыслие. К нему за житейским советом жители обеих деревень обращались как к последней инстанции.

Так вот, этот дед на Пасху ушёл из дома и пропал. Дочь, соседи бросились искать, обошли колхозные постройки, огороды и сады — нигде нет деда. А нашёлся он случайно. Кто-то свой, деревенский, возвращался на лошади из Волобуевой. Подъехал к развилке дорог перед Коробецкой, называемой исстари Кулигой. Что такое? На склоне воронки, образовавшейся от разрыва огромной авиабомбы и всегда заполненной водой, лежит человек, рядом аккуратно сложенная одежда. Этим человеком оказался дед Бурихин.

Старик готовился к своей кончине. Он заранее по нужному размеру смастерил домовину — последнее пристанище на этой земле. Чтобы не утруждать старух-соседок, тщательно помылся. И не пошёл домой, не хотел, чтобы родные и близкие боялись за него и страдали от предчувствия смерти больше, чем он сам.

Господь призывает каждого в свой срок. К деду Бурихину была проявлена особая милость Божья. И это стало большим утешением для всех жителей Коробецкой и Вязовой.

Бои без правил

В годы войны в небе над Вязовой и Коробецкой неоднократно разворачивались авиационные сражения. Часто они завершались не в нашу пользу.

5 мая 1943 года со стороны деревни Высокое ранним утром летел самолет. Он был подбит и дымил, а на подлёте к Шестаковой (это три километра от Вязовой) из-под одного крыла стали выбиваться ярко-красные языки пламени. От самолета отделился человек и завис на парашюте. Через несколько секунд выпрыгнул второй лётчик. Его парашют не раскрылся, лётчик упал на землю в огороде моей бабушки и мгновенно погиб.

Самолёт с неработающими двигателями пролетел ещё несколько сот метров и рухнул на окраине Коробецкой, той её части, которая в народе называлась Куркулёвкой, за огородом Солдатовых. Машина планировала, а столкнувшись с землёй, взорвалась и полностью сгорела.

Моя мать была старшим ребенком в семье, на тот момент ей исполнилось 13 лет, и она хорошо запомнила, что произошло дальше.

На огороде лежит в крови военный, офицер. Пока они его с матерью рассматривали, вдали появились два человека. Вскоре в одном из них узнали Егора Савушкина, полицейского из деревни Шестаково. В руках у него — винтовка. Впереди шёл незнакомый, по мере приближения по одежде поняли, что тоже военный.

Летчик — молодой парень, на вид лет 18, тыльной стороной ладони вытирал слёзы. Подойдя к лежащему на земле офицеру, он с дрожью на губах прошептал: «Саша-Саша. Как хорошо, что ты погиб. Лучше бы и я разбился вместе с тобой. А теперь попаду к немцам живым, а я их ведь никогда и не видел».
Полицейский повёл лётчика к старосте Е. М. Музалевскому, он жил через реку напротив дома моей бабушки, примерно в 300–400 метрах.

Со всех сторон к дому старосты сбежались дети и стали упрашивать вышедшего на порог Ефима Матвеевича отпустить летчика, говорили, что в Низино стоят немцы, а в Сорокино их нет, и он может незаметно уйти в лес. Но староста на это ничего не ответил, приказал полицейскому завести пленного в дом. Жена старосты усадила летчика на кровать, дала ему кружку молока и кусок хлеба.

Через некоторое время из Низино приехали на мотоцикле двое немцев. Пленного вывели на улицу. Один из немцев протянул ему две сигареты. Летчик отказался, помотав головой. Немец же закурил. Потом они попытались пленного допросить, но он не понимал немецкого, а те не понимали русского. О том, что в Коробецкой живет Р. П. Бурихин, состоявший в местной комендатуре на службе переводчиком, никто не сказал. Тогда немцы приказали вязовскому полицейскому А. А. Музалевскому отвести пленного в Красниково, где размещался большой гарнизон со штабом.

Для погибшего на огороде моей бабушки летчика деревенский мастер сделал гроб. Его установили в колхозном складе. Вскоре принесли останки второго лётчика, сгоревшего в самолёте, и положили в тот же гроб. Так их вместе и похоронили на следующий день на кладбище в селе Мымрино.
Когда Коллонтай, это кличка полицейского, уводил летчика от толпы местных жителей, многие слышали, как парень просил: «Дядь, отпусти меня, пожалуйста. Я боюсь немцев, они меня будут пытать».

Как разворачивались события дальше, моей матери неизвестно. Ходили разговоры, что по дороге лётчик пытался убежать, и Коллонтай его застрелил.

Эта история получила своё продолжение в 70-е годы. В Мымринскую школу пришло письмо с просьбой найти свидетелей гибели экипажа самолёта, сбитого в районе деревни Вязовая. Мою мать попросили ответить автору письма. Она описала всё, что видела. Вскоре к нам домой приехали на лошади председатель колхоза «Красный Октябрь» Митрофан Михайлович Лаврухин, Александр Михайлович Константинов — директор школы, Геннадий Иванович Амозов — школьный учитель и неизвестный, оказавшийся братом пленённого шестаковским полицейским лётчика.

После подробного анализа событий того трагического дня гость спросил, где живут бывшие полицейские и как их узнать. «В Шестаково живёт Егор Савушкин, — сказала мать, вы его сразу узнаете, он самый большой там мужик». На обратном пути приезжий поделился результатом поиска.

Когда он пришел в деревню, местные жители, а это было послеобеденное время, гнали личный скот на пастбище. Брат лётчика сразу же увидел того, кого искал, подошёл: «Вы Савушкин, местный полицай? Вы отвели моего брата в Вязовую к старосте. Расскажите о его дальнейшей судьбе». Тот отвечает: «За вашего брата отсидел десять лет. Я чист по закону, и ничего вам говорить не обязан».

Второй полицейский, А. А. Музалевский, в нашей деревне к тому времени не жил, он переселился в Сорокино. Брат летчика нашёл и его. Но тот так же, как и Савушкин, не стал отвечать на вопросы.
Ещё вспоминается момент, о котором мне рассказывала мать. Приезжий у неё допытывался, а была ли у летчика сумка. Она отвечала, что нет, сумки не было. Мужчина упорствовал: «Нет, сумка должна была быть, а в ней карта и компас. И если бы он не сдался, то мог по карте, используя компас, уйти к своим».

По мнению матери, приезжий переживал из-за того, что его брат не попытался оказать сопротивление полицейскому. Он, вероятно, считал, это наше с матерью предположение, что в руки врага советскому летчику нельзя было сдаваться ни при каких обстоятельствах.

Да, действительно, наши солдаты и офицеры нередко предпочитали смерть плену. И был такой случай в наших местах. Между деревней Кобыльское (сегодня Ракитная) и деревней Дерлово, примерно в двух-трех километрах от Вязовой, на парашюте приземлился лётчик. К нему стали приближаться полицейские. Один из них даже пальнул из винтовки, но промахнулся. Прозвучала команда: «Не стрелять, взять живым!». Лётчик тем временем успел сжечь полетную карту, личные документы, а потом застрелился. По воспоминаниям местных жителей, немцы были впечатлены поступком советского офицера и сами похоронили его на Мымринском кладбище с воинскими почестями.

Уехал от нас гость в плохом настроении. И больше уже никогда в Вязовой не объявлялся.
Если бы можно было сегодня как-то связаться с ним, посчитал бы за большую журналистскую удачу. Уверен, что этот человек сегодня смотрит по-иному на то, что произошло в мае 1943 года с его братом — сержантом Пётром Алексеевич Синицыным, 1925 года рождения.

Лётчик, у которого не раскрылся парашют, — старший лейтенант Александр Александрович Шапиро (родился в 1921 году). Я теперь думаю, скорее всего, этот лётчик и не пытался спастись, а шёлк парашюта выскочил из заплечного рюкзака от удара о землю. Третьего лётчика звали Иваном Федоровичем Демидовым (известно, что он офицер, родился в 1918 году).

Я недавно побывал на Мымринском кладбище. Нашёл фамилии лётчиков на мемориальных плитах. К сожалению, без отметки, что они лётчики и члены одного экипажа, их фамилии стоят в общем списке по алфавиту.

Но там же, на одной из плит, оказалась надпись: «Летчик-истребитель Мясников Леонид Иванович. 02.06.1922 г. — 08.07.1943 г.».

Мои поиски по специализированным сайтам не дали результата. Как такое может быть? Оказывается, может. Ещё не провели оцифровку всех архивных документов. Досадно, конечно.

Но я вспомнил, что когда-то слышал о том, что комсомольцы нашей деревни, точнее двух наших деревень нашли и подняли с глубины в несколько метров советский самолёт. И руководил этой раскопкой 18-летний Семён Никитин.

О том, где находится самолет, рассказали Семёну колхозники во время политинформации, с которой он перед ними выступал. Мужики скептически отнеслись к тому, что говорил комсомольский активист, и предложили вместо говорильни сделать что-нибудь полезное. Это замечание задело гордого парня, и он спросил, а что конкретно надо сделать? И тогда кто-то из колхозников предложил откопать самолет, который лежит в земле в трёхстах метрах от конюшни.

Комсомольцы провели поисковую операцию, нашли самолёт и останки лётчика. Спросил старшего брата, помнит ли он ту историю. Он ответил, что такое было, и что в советское время об этом писала районная газета. И уверенно назвал фамилию лётчика — Мясников. Я начал поиск и нашёл ту заметку в интернете, вероятно, размещённую в сети Семёном Никифоровичем Никитиным, ставшим профессиональным журналистом, поэтом и прозаиком. Привожу её дословно.

«Глухая деревушка Коробецкая. Лето 1953 года. Местные комсомольцы с лопатами и ломом пришли к поросшей травой и заилившейся траншее.

— Вот здесь и копайте, — указали им местные старики. — Сюда он упал. Бой, в котором был подбит наш самолёт, разгорелся в небе над селом Ильинское. Несколько километров он ещё протянул на север, но, видимо, уже ничего нельзя было сделать. Рухнул…

Комсомольцы копали день, второй. Тщательно они осматривали каждый кусочек дюралюминия от обшивки самолёта, всё больше углубляясь в землю. Задача была найти останки пилота, его личные вещи или документы, чтобы установить имя.

Углубившись в грунт на два метра, поисковики, наконец, извлекли из грязи пистолет, планшет, куски одежды и даже значок парашютиста. В планшете была карта местности с отчётливыми названиями населённых пунктов, несколько десятирублёвых купюр, еле различимая фотография девушки с надписью «Лёне от Лены» и билет в кинотеатр.

О находке комсомольцев вскоре узнали в области. А кто-то из военкомата даже пообещал обратиться в Министерство Обороны СССР, чтобы установить имя лётчика. Каково же было удивление, когда месяца через два командир поисковиков получил письмо от незнакомого адресата: «Дорогой Семён, дорогие комсомольцы! Пишут вам мама и сестра Леонида Ивановича Мясникова. Это место его гибели вы нашли».
Дальше были слова благодарности, и несколько строчек о том, каким был Лёня…

Из воспоминаний члена комсомольской поисковой группы Семёна Никитина».

Мясников Леонид Иванович — выпускник летной школы, младший лейтенант, служил в 482 истребительном авиационном полку с июля 1943 по 8 августа 1943 года, летал на самолете Ла-5, наград не имел, на боевом счету три вражеских самолёта.

Вечная память героям!