Россия перестает быть социальным государством. Интервью социолога Григория Юдина

В августе этого года исполнилось 15 лет принятию закона о монетизации льгот. Пожалуй, это был первый закон, принятый при президентстве Владимира Путина, который можно охарактеризовать как антисоциальный. Тогда на улицах Москвы и других городов России были массовые протесты, не менее активные, чем сейчас из-за выборов в Мосгордуму, а рейтинг Путина впервые существенно упал с момента его избрания.

За это время российское правительство совершило множество других шагов по избавлению себя от социальных обязательств, наследованных со времен Советского Союза, апогеем чего стала «пенсионная реформа». «Антисоциальность» государства становится бременем не только для различных слоев населения, но даже для отдельных профессий, важных для нормального существования общества.

Например, недавно шесть хирургов уволились из городской больницы в Нижнем Тагиле по причине того, что «нагрузка не соответствует оплате труда», событие вызвало широкий резонанс. На этом фоне глава государства публично с недоумением произнес: «Реальные доходы людей растут медленно. Такое положение дел не может не вызывать беспокойства».

О том, почему Российская Федерация на практике отказывается от принципа социального государства, как это связано с мировыми процессами, какова социальная подоплека нынешних протестов в Москве — на эти и другие вопросы ответил в интервью «Znak.com» профессор московской Высшей школы социальных и экономических наук Григорий ЮДИН.

«В России сознательно разрушена
любая солидарность и взаимная поддержка»

— 15 лет назад, когда был принят закон о монетизации льгот, новая на тот момент власть под руководством Владимира Путина показала, что отсылки к Советскому Союзу — только для ностальгии, но курс прежний — сворачивание остатков социального государства, оставшегося от советского прошлого. Разделяете ли вы такой посыл и насколько далеко Российская Федерация продвинулась в этом направлении с того времени?

— Монетизация льгот была только прологом к будущей коммерциализации и ликвидации социального государства. Мы сегодня находимся в ситуации, когда, например, родитель ребенка в старшей школе уже принимает как данность, что он должен платить огромные деньги за репетиторов, чтобы дети могли претендовать на поступление в вуз. Потому что школа не дает и не собирается давать достаточных знаний. Аналогичная ситуация в здравоохранении, где каждый понимает, что если ты хоть чуть-чуть серьезно болен, то ты должен будешь платить, иначе можно не надеяться на выздоровление. Бюджетная медицина превратилась в смесь неформальных связей и платежей.

В высшем образовании фактически произошел перевод людей на сдельный труд. Профессура поставлена в ситуацию, когда она должна рассчитывать на получение зарплаты только в зависимости от того, где и что она опубликовала — по сути, это продажа собственных статей. Для них внедряются промышленные индикаторы эффективности. Соотношение постоянной и переменной части заработка в труде профессора примерно такое же, как у менеджера по продажам — сколько продашь, столько и получишь. То же самое в медицине — выполнишь норму обслуживания пациентов — получишь премию, нет — штраф; если направишь пациентов на платные услуги — еще лучше. Государство забыло о том, что профессионалы работают не потому, что их заставляют, а потому что они любят свое дело.
Это все и есть политика, которая называется неолиберализм. Ее смысл заключается в переводе тех областей, которые всегда держались на человеческой солидарности и профессионализме, на жестко коммерческие рельсы и узкокорыстную мотивацию.

— Чем обусловлена такая социальная политика российского правительства? При том, что российская пропаганда постоянно возбуждает в обывателе чувство ностальгии по Советскому Союзу, идеологией и практикой которого был коммунизм и социализм.

— Россия — одна из стран с колоссальным уровнем неравенства в мире. 10% населения владеют 65% всего богатства. А 1% владеет почти половиной всего богатства. В России сознательно разрушена любая солидарность и взаимная поддержка. И все стратификационные проблемы упираются в наличие узкого слоя престарелой элиты, лихорадочно ищущей способы, как передать все свои богатства своим детям и внукам. Есть слой суб­элиты, который получает свои доходы от обслуживания элиты. Все остальное — масса, которая пытается пользоваться просачивающимися сверху ресурсами. Основной элемент такой системы — это кредитование. За счет него у некоторых получается чуть-чуть приблизиться к тем образцам потребления, которые напоминают достойную жизнь.

При этом такое положение дел — не какой-то побочный эффект, издержки переходного общества и так далее. Это мировой тренд. И Россия находится в авангарде этого тренда на сворачивание социального государства. У нас иногда любят многозначительно порассуждать о какой-то российской исключительности: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить». Но с точки зрения ключевых трендов Россия сегодня движется по тому же пути, что и большинство стран Западной Европы и Северная Америка. Происходит насильственный перевод человеческой солидарности на коммерческие рельсы. Просто наше отличие от многих других стран состоит в том, что в России такой политике нет вообще никакого противовеса. В Западной Европе есть гражданское общество, есть профсоюзы, есть сильные местные сообщества, которые могут этому сопротивляться. В России ничего этого нет.

Почему Россия пошла по такому пути? В начале 90-х годов мы импортировали либеральную демократию. Однако из двух этих компонентов по факту мы привили у себя только один — это жесткий экономический либерализм, а второй составляющей — собственно, демократией, политическим либерализмом, мы практически не занимались. И когда Владимир Путин пришел к власти, то он окончательно разделался со вторым компонентом. В результате мы имеем торжество экономического либерализма, когда человека можно побудить что-нибудь делать только кнутом. На этом сегодня построена вся российская политико-экономическая модель. В ней преуспевают администраторы и охранники, а профессионалы чувствуют себя проигравшими.

— Критики путинской социальной политики указывают на шаги, подобные монетизации льгот или «пенсионной реформе». Но почему-то забывают, например, о таких вещах, как материнский капитал (идут разговоры, чтобы ввести аналогичный капитал для отцов после рождения третьего ребенка), компенсация части ипотеки для семей, у которых родился второй ребенок с 2018 по 2021 годы, компенсация части оплаты жилищно-коммунальных услуг для малоимущих семей. Даже пособие по уходу за детьми в возрасте от полутора до трех лет с 2020 года, наконец, будет повышено с 50 рублей до прожиточного минимума. Разве все это не меры социальной поддержки?

— Вы в основном говорите про демографические меры. В этой части российское правительство руководствуется чисто биополитическими мотивами. Биополитика — это политика администрирования биологической жизни. Грубо говоря, правительство просто предлагает своим гражданам контракт, денежную помощь за производство детей.

Чем это отличается от социального государства? В случае с социальным государством ты государству ничего не должен, не заключаешь с ним никаких контрактов, в его основе лежит принцип, что человек имеет право на поддержку, просто потому что он является членом общества. Государство создает комфортные условия для его жизни, а он сам решает, заводить ему детей или нет.

Разумеется, при наличии уверенности и комфортной среды люди естественным образом обеспечивают уровень рождаемости, который приближается к уровню естественного воспроизводства населения.
В России же все меры, которые нам могут показаться социальными, на самом деле жестко обусловлены биополитикой: родишь ребенка — получишь денег, не родишь ребенка — денег не получишь. Идея о том, что люди заводят детей тогда, когда им хочется, а не когда их мотивирует государство, как ослика морковкой, российским администраторам недоступна.

Часть мер, связанная с жилищной политикой, обусловлена интересами застройщиков. Надо понимать, что основными лоббистами и бенефициарами распространения ипотеки являются девелоперы. Последнее послание президента содержало много обещаний, смысл которых — усиление девелопмента в стране. Чем больше новых строек кредитного жилья, тем больше льготных условий застройки для строительного бизнеса. Это колоссальные деньги. И одновременно становится больше граждан, которые несут бремя ипотеки и остаются в неоплатном долгу перед девелоперами и банками.

Производство такого рода должников — это и есть главный смысл государственной политики жилищного обеспечения. Ведь такие должники всегда чувствуют себя неуверенно и уязвимо, от них нельзя ждать никакого солидарного действия, они будут делать все, что им скажут банки и чиновники…

— А как же идея безусловного базового дохода, которая набирает популярность в европейских странах? В Финляндии уже даже был проведен эксперимент.

— Безусловный базовый доход — интересная идея. В том числе и тем, что она объединяет людей принципиально разных взглядов. Те эксперименты, которые проводились в некоторых странах, внушают довольно серьезный оптимизм: выясняется, что опасения, будто люди получат деньги и лягут без дела на диване, ни на чем не основаны. Вероятно, в будущем мы увидим еще больше экспериментов под разными предлогами. Либертарианцы хотят базовый доход по своим причинам: они считают, что это позволит резко сократить государственный аппарат (так называемая концепция отрицательного налога). У либералов свои резоны: для них это мера, страхующая от последствий массовой автоматизации труда и последующей безработицы. У левых — тоже свои аргументы: им важно сократить таким образом неравенство и смягчить издержки от неуправляемого рынка труда для прекариата — нового класса людей, которые не могут быть уверены в своем будущем.

— Как вы объясните предложения ряда депутатов Госдумы и премьер-министра Дмит­рия Медведева пойти на четырехдневную неделю? Это не мера социального государства? Можно ли к этим заявлениям относиться серьезно? К слову сказать, эта идея идет из Франции, там рабочую неделю сократили до 35 часов.

— Разница между Россией и Францией заключается в том, что во Франции есть профсоюзы, а в России их нет. Идея четырехдневной недели построена на понимании, что на современном уровне технологического развития люди могли бы иметь гораздо больше времени для самореализации, а не только для принудительного труда. Но проблема в том, что объективно рабочие места порождаются вовсе не какой-то производственной необходимостью, а отношениями власти — масса людей делают то, что им не нравится, и сами не верят в то, что их работа в действительности нужна обществу. И мы видим, что люди работают все больше, больше и больше — хотя, казалось бы, рабочее время должно сокращаться по мере роботизации. Но если у нас появятся профсоюзы, то вот здесь я бы мог поверить, что возможности самореализации граждан вне работы будут расширены…

— Известно, что в России от 20 до 35 миллионов за чертой бедности, последние пять лет падают доходы и среднего класса. Но интересно понять, почему, находясь в своем положении, они ни в какой мере не являются субъектами политической жизни, не выдвигают никаких политических требований, никуда не выходят? Где корень такого состояния сознания?

— Корень этого в том, что в последние 20 лет в России последовательно проводится деполитизация. Это отчуждение людей от политики и разрушение любых форм коллективного действия. В России государство не устраивает тоталитарную цензуру, не внушает, кому и что думать и делать… Но как только ты проявляешь какую-то солидарность и способность к коллективной самоорганизации, то режим сразу начинает тобой интересоваться и препятствовать этому. Поэтому большинство населения находится в состоянии деполитизации и атомизации. Правда, сегодня в некоторых местах происходят провалы такой политики: Екатеринбург, Шиес, Москва… Возможно в скором времени еще где-то возникнут крупные протесты…

Одна из самых опасных линий сегодняшнего правительства — это стравливание столиц и регионов. Как показывают события последнего года, если ярославцам или екатеринбуржцам иногда удается заставить центральную власть с собой считаться, то москвичи и питерцы полностью бесправны в своих городах. Ведь гигантское неравенство между Москвой и регионами повторяется и внутри Москвы — на московских улицах небольшая элита, владеющая всей страной, смотрит на простонародье из-за тонированных окон. России нужны инфраструктурные реформы, которые позволили бы не добираться из одного сибирского города в другой через Москву, открыли потенциал регионов и разгрузили столичные города. Вместо этого москвичей натравливают на «остальную Россию», а всю страну — на москвичей.

«Если кто-то в телевизоре произносит „революция“,
будьте уверены: он что-то крадет
или кого-то мучает»

— …Сейчас много разговоров о революции. Насколько вероятен революционный сценарий в России?

— Революция — это слово, которое сегодня в России ничего не означает. Сегодня в одну кучу смешиваются: государственные перевороты, после которых ничего не меняется; низовые волнения с элементами насилия; и собственно исходный смысл слова «революция» — принципиальная смена общественного строя. Сегодня это слово является ключевым термином российской контрреволюционной идеологии, который используется, чтобы запугать людей. Поэтому я не вижу смысла обсуждать возможность революции в России. Просто надо зафиксировать: революция — это ключевое слово в российской идеологии, оно необходимо пропаганде, чтобы парализовать любую общественную активность. Если кто-то в телевизоре устрашающе произносит «революция», будьте уверены: он что-то крадет или кого-то мучает.

— Хорошо, назовем это не революцией, а качественной сменой политического режима. Сможет ли поменяться политический режим под давлением низовых волнений?

— Я вижу, что сегодня происходит усиление масс и ситуативное преодоление раздробленности. Я вижу, что в разных городах появляются демократические движения, которые на время становятся реальными субъектами политики и способны на успешные кампании. И, конечно, демократические движения направлены против текущего политического режима. С этой точки зрения я вижу запрос на демократизацию и смену политической ситуации в стране…

Россия — элемент глобального мира, который боится себе в этом признаться. Поэтому, в частности, российские проблемы не решаются с помощью рецепта, который был где-то кем-то когда-то изобретен. Значительная часть проблем, которая сегодня существует в России, является частью тех трудностей, с которыми мучается весь мир, от неравенства — до слабой демократии и от бесконтрольности государства — до роста насилия. У нас эти проблемы в гипертрофированной форме, но корень многих из них в организации глобального мира. Настоящий вопрос сегодня заключается в том, каким образом Россия может поспособствовать решению мировых проб­лем. Вместо того чтобы постоянно мучиться комплексами собственной неполноценности, мы придем к тому, что можем взять на себя часть ответственности за то, что происходит в мире.

Евгений Сеньшин.
29 августа 2019 года.
Интернет-газета «Znak».
(Публикуется в сокращении. Полный текст — на www.znak.com).