У бабы Мани было три сына.

Она сидит на развалинах своего когда-то добротного дома и держит в руках измятую, побывавшую под руинами фотографию. На ней три молодых парня. Один в военной форме, видимо, после службы в армии.

– Это Витюша, – не поворачивая головы, говорит баба Маня. – Он как раз приехал на побывку и велел братьям сходить в фотоателье.

Второй – весёлый, белокурый, с веснушками на вздёрнутом носике.

– Петя, – тем же невыразительным голосом, без каких-то оттенков интонации, комментирует баба Маня. – Средненький. Вся школа им гордилась. По всем предметам пятёрки. Очень хотел лётчиком стать…

Третий – самый маленький, нахмуривший лоб, видно, не хотел сниматься, потому и выглядел насупившимся.

– Алёшка, – тут голос бабы Мани дрогнул, захлебнулся в подступившем приступе боли. – Божий человечек. Ласковый. Всеми любимый…

По улице посёлка проносятся три машины, набитые ополченцами. Вслед за ними появляется потрёпанный трактор «Беларусь», по ходу выравнивающий дорогу, посечённую разорвавшимися неделю назад минами. Подтянулись эмчеэсовцы, с ними электрики. Начали поднимать повалившиеся столбы электропередач.

За моей спиной кто-то выразительно хмыкнул. Обернувшись, увидел колоритного старика, точь-в-точь похожего на знаменитого киношного деда Щукаря. Тот, лукаво прищуриваясь и оценивая приезжего, заскорузлыми пальцами ловко мастерил самокрутку:

– Слава Богу, махра моя уцелела, – сам с собой, – но всей улице – повествовал «Щукарь». – Я её под застрехой хранил, осколки не тронули… Такого табачку ни у кого нет.

И выразительно посмотрел на меня, взглядом предлагая отведать аппетитный самосад. Встретив отрицательный жест, дед перевёл взгляд на неподвижно сидящую бабу Маню.

– Вот ведь судьба-судьбинушка, – глядя куда-то вдаль, словно ни к кому не обращаясь, повздыхал «Щукарь». – Маня в доме была, когда его раздолбило. Всё рухнуло, а её даже не задело. Присыпало только маленько, оглушило… А вот сынов не уберегла.

– Всех троих? – вырвалось у меня.

Дед подошёл поближе, просверлил своими колючими глазками:

– А ты, мил-человек, по какой надобности интересуешься?

– Я ищу свою родню, она в Макеевке, Красном Луче жила. Давно вестей от них не было, вот и решил разузнать: что и как.

– Нашёл?

– Нет. Я ведь из России, мне не везде советуют появляться. Особенно там, где злодействуют националисты.

– Они и здесь накурочили. Я пацаном немцев застал, так мать сказывала, что далеко не все к мирным жителям относились плохо. Разные, конечно, были. Но оккупацию пережили, помаленьку отстроились, поднялись… А эти головорезы словно с цепи сорвались. Вот, посмотри. Магазин весь раскурочили. По домам шастали, как голодные волки, всё подчистую забирали. И девок наших не щадили… Я было заступился за одну, так они сначала пригрозили прикончить, а потом засмеялись, мол, сам, трухлявый пень, подохнешь.

Он несколько раз затянулся, но сухой кашель не позволил насладиться собственным табачком. Зло сплюнув, дед бросил самокрутку оземь, попытался растоптать, но всё никак не мог попасть каблуком развалившихся штиблет по дымящейся самокрутке.

– Язви её, – выругался он, откашливаясь. – Не идёт! Это ж надо?!

– Курить – здоровью вредить, – я попытался пошутить, но «Щукарь» не отреагировал, думал о чём-то своём.

– Я ведь никогда любви к Советской власти не питал, даже пострадал от неё, когда в колхозе работал. Но чтобы так… дожить до того, что тебя твои же будут убивать… Чего-то в этой жизни я не пойму. Может, и вправду надо скорее глаза закрывать, чтобы ничего этого не видеть.

Дед опять зашёлся в кашле, махнул рукой и пошёл вдоль улицы, бормоча что-то себе под нос.

Всё это время баба Маня сидела как вкопанная, ничего не говоря. Она лишь слегка раскачивалась, держа перед собою фотографию. И, прикрывая глаза, еле шевелила губами, должно быть, молилась.

Я смотрел на эту седую, в перепачканной одежде женщину, полностью погрузившуюся в собственное горе, и вспомнил события сорокалетней давности.

***

Я служил в Забайкалье, когда ещё не затухали советско-китайские пограничные конфликты. И особую пикантность напряжённой ситуации придавало то, что в этих местах находились поселения ссыльных бандеровцев, семёновцев и прочих противников советского строя. Напомню для тех, кто подзабыл историю, что в ленинско-сталин-ское время не всех расстреливали и гноили на рудниках. Род- ственников врагов народа ссылали в сибирскую глушь, подальше от родных мест. Так вот, пришлось мне встречать потомков тех, кто воевал на стороне атамана Семёнова и барона Унгерна в годы Гражданской войны. Для них уготованы были специальные резервации, где и появлялись на свет новые поколения людей, ни в чём не повинных, но с клеймом «внуков врагов народа». Правда, многие годы спустя они успешно адаптировались в нашей среде, ничуть не помышляя о мести или других нетерпимых проявлениях к власть предержащим. Благо, и власть трижды поменялась, поменялись и критерии оценки исторических событий.

Но в этом ряду выделялись потомки националистов с Западной Украины. Их продолжали воспитывать в духе ненависти к Советской власти.

Однажды я возвращался с вокзала, проводив воинского начальника на поезд Пекин – Москва, который ходил раз в неделю, и его прибытие ставило на уши всю контрразведку и КГБ. Так вот, возвращался я в темноте и на одной из улиц заметил, как две женщины, судорожно зажигая спички, что-то ищут в траве. Узнав, что дочка выронила ключ и к его поиску подключилась мать, я достал фонарик, с помощью которого мы быстро обнаружили пропажу. Ещё не разгибаясь и не видя меня, мать начала было благодарить за помощь, но увидев, что перед ней военный, резко изменилась в лице, швырнула дочку на крыльцо дома и сама попятилась, шипя.

Такой поворот событий несколько обескуражил меня, и, вернувшись в часть, я рассказал о случившемся. В ответ мне посоветовали больше по той улице не ходить. Потому как там живут бывшие бандеровцы, ненависть которых не знает границ. И не важно, что наше послевоенное поколение никакого отношения к сталинским приказам не имеет. Впрочем, такое же отношение к нам мы наблюдаем до сих пор и со стороны «обиженных» прибалтийских народов. В отличие от цивилизованных стран, таких как Франция, Германия, с которыми у нас были противостояния в своё время, но по истечении времени отношения изменились и сделаны правильные исторические выводы, – кому-то неймётся раздувать враждебный пожар и спустя многие десятилетия…

Там же, в Забайкалье, познакомился я с одной местной знаменитой Колдуньей, как её называли земляки. Она лечила людей отварами из трав, обладала гипнотическими и прочими способностями, которые тогда официальная медицина и «кодекс строителя коммунизма» не признавали. К ней тайком сопроводил я жену одного капитана из политотдела с их годовалым ребёнком, который не мог спокойно спать и постоянно изводился беспричинным плачем. Колдунья избавила малыша от недуга за короткое время, а капитан, к слову, секретарь партбюро, до конца моей службы ходил сам не свой, видимо, боялся, что я проговорюсь и испорчу его карьеру. На прощанье я ему посетовал, что надо бы научиться разбираться в людях, и что здоровье ребёнка дороже всего на свете…

Проявляя любопытство, я практически подружился с Колдуньей, часто бывал у неё дома. Как-то раз эта женщина обратила моё внимание на фотографию, висевшую на стене. На пожелтевшем фото начала 20-го века были изображены три бравых мужчины. «Это мои братья, – сказала Колдунья. – Вот этот воевал за белых, этот – за Унгерна, а этот, младший, за красных. Двое первых погибли, а младший брат пропал без вести. До сих пор о нём ничего не знаю. Помоги разыскать».

В то время по радио регулярно шли волнующие передачи о поисках детей из блокадного Ленинграда. Вела их Агния Барто. Вот к ней и решил я обратиться. Написал письмо с просьбой помочь и, честно говоря, забыл о нём в повседневности солдат-ских будней. Прошла неделя, другая, третья…

И однажды за мной прибежал племянник Колдуньи, попросил срочно прибыть ко двору. Я, естественно, поспешил, весь в неведении, что же случилось. Уже на подходе к дому заметил толпу людей. Завидев меня, они замолкали, расступались, но не расходились.

Войдя в дом, увидел Колдунью, сидевшую за столом. Перед ней на скатерти лежал конверт с пометкой «Правительственное». Ждали меня, чтобы я прочитал ответ. Он был от самой Агнии Барто.

Письмо короткое, уважительное. Смысл сводился к тому, что поэтесса занимается только поиском эвакуированных из блокадного Ленинграда и затерявшихся на просторах России малых деток. И что вам надо обратиться в соответствующие военные архивы.

Словом, ожидаемого положительного результата не было. Но Колдунья расценила сам факт присланного ответа, да ещё с «правительственной» пометкой, как событие знаковое. И, обведя всех любопытных проницательным взглядом, изрекла: «Отныне к этому парню относиться как к родному». С тех пор я спокойно посещал все «не рекомендуемые» политработниками места. Много интересного увидал и узнал.

Когда пришло время демобилизоваться, Колдунья подарила мне старинную икону, сказав: «Она наш род сберегла, пусть и тебе поможет». Будучи в то советское время атеистом, я значения подарку не придал, но сохранил до сих пор.

Прощаясь, поинтересовался у Колдуньи: «А что же с братьями?». Она лишь ухмыльнулась: «Я знала, что это пустая затея, но ты – молодец, что попытался помочь… А вообще-то упаси вас Боже пережить граждан-скую войну».

***

Много воды с тех пор утекло. И вот довелось-таки увидеть эту самую страшную гражданскую. Которая не щадит никого. Разрушает не только города и сёла, но и ломает судьбы людские. Порождает неверие во всё. Очерствляет душу.

…Баба Маня прекратила беззвучно причитать и попыталась улыбнуться, обратив внимание на ластившуюся к ней бездомную кошку. Порылась в своих лохмотьях, достала какую-то корку, сдула с неё пыль и протянула жалобно мяукающей кошке. Та, видно, голодала изрядно, потому как без брезгливости схватила пищу и стала жадно её разжёвывать.

Баба Маня подняла глаза, жестом попросила подойти поближе:

– Витюшу убили ещё весной, – женщина схватила меня за рукав и нервно теребила. – Он ведь дожидаться не стал, одним из первых записался в ополчение. А потом Петя ушёл, его, говорят, в плен взяли, пытали там ужасно. Кто говорит – убили, кто – мол, мается раненый в подвале у них. Ополченцы вот обмен затеяли, но его в списках с той стороны нет. Как думаете, есть надежда?

– Конечно, ведь надежда умирает последней, – попытался я поддержать обезумевшую женщину. – Надо верить и ждать… А с Алёшкой что?

– Он в доме остался. Говорят, прямое попадание. Но я не верю. Не может так просто моё дитятко уйти из жизни…

– Так надо же похоронить по-людски, – вырвалось у меня. – Вы бы сказали ребятам из ополчения, вон они идут…

– Не смей! Не дам тревожить… Не переживу!

Подошедший боец легонько похлопал меня по плечу и тихо шепнул:

– Да похоронили мы его ещё третьего дня. А баба Маня, похоже, с ума съезжает из-за горя. Да и то верно, трёх сынов потерять зараз… Плохо, что мы начинаем к этому привыкать, уже не тошнит, как по первости. Того и гляди, сердце закаменеет… А у меня дочурка растёт. С женой в Россию спровадил. Думал, ненадолго. А уж сколько времени прошло… И конца, и края не видно.

Ну ладно, пойду, мне скоро на пост заступать. А вы тут особо не рассиживайтесь. К вечеру эти сволочи опять начнут обстреливать. Как бы чего…

Так ничего и не выяснив про своих родственников, я решил возвращаться. Навстречу мне двигались разномастные машины с добровольцами, многие салютовали российскими флагами, выкрикивали бравурные речёвки. Мой водитель только вздохнул:

– Нашла коса на камень. Теперь точно никто никому не уступит. И нет здесь ни правых, ни виноватых…

Геннадий Майоров.