Орёл, ночь. Широкий пеший тротуар, начинающийся от памятника Металлургу и через версту обрывающийся у поворота к больнице Боткина. Аптека, улица, фонарь. Фонарь последний, шестьдесят четвёртый по счёту.

— Эй, первый! — вдруг вопит в темноту шестьдесят четвёртый. — И сколько лет мы ещё будем вдоль дороги стоять, как мёртвые с косами?

— Об тебя что, пьяный врач санитарный во тьме лбом долбанулся? — слышится сквозь километровую толщу улицы Металлургов суровый ответ. — Стой, где стоишь, и не светись.

Ночь нежна, в нестриженых кустах сопят влюблённые в природу. Фонарных голосов они не слышат, как не видят и фонарного света, поскольку его нет несколько, почитай, десятилетий.

Крепкие трубчатые столбы, когда-то призванные освещать микрорайонным пешеходам путь в светлое будущее, стоят через пятнадцать метров друг от дружки ровной нескончаемой линейкой, но все с одинаково раскуроченными клетчатыми головами и выбитыми мозгами-стёклами.

— Хорошо ему, он возле памятника, — бубнит про первого соседний возле-больничный столб, шестьдесят третий. — Их там возле Алёши-Металлурга целых пятеро, штабистами себя считают, а мозги, как и у нас, намертво скручены.

Недреманный первый вновь издаля заорал:

— Да поди сам тут постой, на виду у всех экскурсантов! Тут один американский металлист увидел в Орле маршрутки с надписями «через Алёшу», сразу вопрос: покажите, через кого у вас ездят. Показали, он глянул; как, говорит, через него переедешь, он же памятник; потом нас, пятерых инвалидов, заметил и кричит опупело, мол, у вас не через памятники, а через фонари ездят. Так не дал инвестиций заводу, гад напуганный… Эй, двенадцатый, ну подтверди, ты возле торговых бабушек торчишь, они всё знают.

Двенадцатый, скосый, как мечта альпиниста, прохрипел на обе стороны:

— Нечем твердеть, бабки голую рекламу напротив разглядывают, а меня в упор не видят. Вот думаю, почему тех рекламщиков-арендаторов-торгашей тротуар возле их красивых лотков красивой плиткой обложить заставили, а таких облезлых, как я, убрать не приказали. Я же, будто труп стоячий, прямо в окна им заглядываю. И не страшно?

Тут не выдержал тридцать пятый фонарь, маячащий, будто одинокий гнилой зуб, прямо посерёдке, напротив Дворца металлургов:

— Мне бы ваши заботы… Вы гляньте, что тут деется. Один стриптизёр другого из дверей гонит и прямо об меня во тьме мошонкой бьёт. Хорошо, что не вешает.

Фонари разволновались:

— Совсем офонарели… Дья­вол, когда же нас спилят, нас же шестьдесят, целый железный батальон, вот бы дачный ограждион из нас вышел какому-нибудь большому ворюге. А так мы всей улице кладбищенский вид придаём.

Собака, спящая в мураве, услыхала шумные фонарные ультразвуки и спросонья цапнула клыком первый подвернувшийся столб.

— Собака, — ругнулся столб. — Видела старый фильм «Нас много на каждом километре»? Здесь и по всему свету… Только вот света нет.

Впрочем, это уже был старческий обесфонарелый бред. Душевнобольному столбу было больно от всей души. За людей-человеков.

Иван Фонарёв.