Я честно не знаю, как рассказать сегодня о Саше Суханове — единственном ребенке у матери, погибшем в Чечне в начале октября 1999-го, по сути — после дагестанских событий, в самом начале второй войны. Не знал я, как рассказать о — мальчишке? воине? — словом, о младшем сержанте Софринской бригады оперативного назначения Внутренних войск — элитного подразделения — и 15 лет назад, когда впервые говорил с Верой Васильевной — матерью погибшего. Вторая война тогда только начиналась. Сколько она продлится — было неизвестно, сколько будет убитых — тоже было непонятно. Конвейер, остановившийся после нелепой и страшной первой войны, вновь заработал. Всё это создавало какую-то тяжелую атмосферу, все ждали новостей, событий, фактов. Фронтовых сводок. Делалась «большая политика».

А от Веры Васильевны я ушел потрясенный. Ее рассказ был иного рода, не о войне. В нем была мистика, которая меня ошеломила тогда, не дает покоя и сейчас. Написать то, что она рассказала, не получилось, я даже не пытался это сделать. А из головы ее рассказ не шел. Но он был не газетного формата. Еще подумалось тогда: «Вот если б мы писали книгу… Об этом нужно писать книгу».

Разумеется, жизнь каждого человека — как роман. Но не об этом речь. Проблема — как вместить в газетные рамки то, что не подгоняется под какой-то там жанр. А вот теперь, когда возникла идея рассказать о всех погибших орловцах на обеих — первой и второй — «чеченских» войнах, когда осмысление того, что было, не менее важно, чем хроникальность, — может быть, и получится рассказать о Саше Суханове. Я попытаюсь передать ощущения, которые возникли у меня после рассказа его мамы, чувство потрясения от чего-то большего, чем видимая реальность. Впрочем, может не получиться и на этот раз. Но я попытаюсь. Ради Сашки. И не только него.

Во-первых, меня поразила его фотография — мальчишка в облачении спецназовца, с пулеметом на груди и с такими глазами, что я больше ни о чем не мог думать. Передо мной стоял человек, которого почти два года военной подготовки, воинской жизни в гнуснейшее время новейшей российской истории — середины/второй половины 90-х годов — вообще не коснулись. Я знал, как парню было тяжело, а у него во взгляде — ни злобы, ни ожесточения, ни обыкновенной усталости. Светлый, поразительно чистый взгляд. Как у ребенка. И по-взрослому глубокий.

А потом я прочитал его письма. Он разговаривал с матерью так, будто в армии служит не он, а она, его «мамуха», а ему — из спокойного Орла — приходится ее поддерживать и подбадривать — шутил, успокаивал. Нежность в каждой строке. Недетская такая, спокойная, без соплей.

«Привет, мамуха дорогая и любимая моя. Сегодня я получил от тебя письмо и был очень, очень рад. Как-никак месяц не было от тебя весточки, и вот сразу столько новостей. Ты пишешь, что у тебя все нормально, и это меня очень радует. Надеюсь, что все и дальше у тебя будет отлично. Пишешь, что сильно по мне скучаешь, но это ты зря. Уж как-нибудь потерпи, пройдут оставшиеся полтора года, и снова мы всё время будем рядом. И я, конечно, тоже по тебе скучаю. И по тебе, и по всем остальным нашим, и по дому. Но что поделаешь — раз попал служить, значит нужно потерпеть. Спрашиваешь, чего привезти? Да так, не особо много: мыло, пасту, лезвий, конвертов, подшив, тетрадок… Ну и захвати сладенького маленько… Надеюсь, до скорой встречи, мамуха».

А в Софрино было несладко после орловской учебки, где комроты предлагал радисту А. В. Суханову остаться, только родные должны были об этом «похлопотать». Саня хлопотать и просить не стал. Другие у него были жизненные приоритеты.

Мама Саши рассказывает:
— У меня вообще с ним не было проблем. Никаких. Ну, болел когда, понятно. В воспитании — никаких.

Знакомые спрашивали:
— Он, что у вас, с мальчишками не играет?

— Почему не играет? Играет. Еще как!

— А почему он такой чистый?

Чистоплотность — не только физическая. Как отличительная черта. Бросалась в глаза всем.

— Друг у него был, — продолжает Вера Васильевна. — Папа — начальник, мама — тоже. — Девяностые годы (смеется) — тащат всё. Квартира у них была завалена вещами — не пройти. Саша домой возвращается: «Мама, как же у нас хорошо! Как просторно!».

Жили бедно? Ну да, небогато. И были очень счастливы. Денег он у матери никогда не просил. «Зачем они мне?».

— В армию ему только привозила. Там без этого никак…

Свой характер Сашка обрисовал матери, «мамухе» своей, как-то сам:

— Ма, — говорит, — я убить могу только комара. Когда он кусается.

Это он к тому, что всякую букашку, залетевшую в их квартиру на Раздольной, поймав, выпускал. Они же не кусались…

В один из первых своих приездов в Софрино мать встретила Сашиного командира.

— Почему он у вас такой тихий? — не совсем довольно поинтересовался тот столь неподходящим для сержанта качеством.

— Ты почему такой тихий? — поинтересовалась Вера Васильевна у сына.

— А в кого мне быть другим? — ответил он.

После первой «чеченской» в Софрино наступили мрак и ужас, делится своими материн­скими воспоминаниями Вера Васильевна. «Молодые» бежали из части «толпами», по десять человек. У Саши от побоев ноги стали черными. Под формой не видно — удобно… В письмах — ни одной жалобы. При встрече, когда приезжала — тоже. «Надо потерпеть…».

— Я часто ездила, привозила гостинцы. Время тогда было тяжелое, даже поесть было нечего ребятам. Саша писал: «Вот, пришел новый командир части, обещал, что будут кормить картошкой».

Как лакомством…

Вместе с Сашей служил паренек с Волги, рядовой. Дедовщина цвела вовсю. И этот солдатик каждый день носил «дедам» конфеты, сигареты, раз в несколько дней — шоколадку.

«Ма, — переживал за него Александр, которого сержантские привилегии уберегали от рабства. — Как ему выдержать? К нему же никто не ездит, у него почти ничего нет». Почти все сладости, то, что привозила мама, он отдавал пареньку.

Не надо писать про «дедовщину» в ныне замечательной без кавычек Софринской бригаде? Надо. Это было. И Саня Суханов служил именно тогда, когда плохо было всем нормальным людям, знавшим, что такое чувство долга. «Надо было потерпеть»? Видимо, надо было…

В мае 1999-го, когда младший сержант А. В. Суханов сам стал «дедом», к нему с гостинцами приехала тетка из Москвы.

— Ну, племяш, как теперь будешь себя вести с «молодыми»?

— Так же, как и прежде.

Про отправку на войну он никому не сказал. Узнала сестра Веры Васильевны — случайно — и прислала в Орел телеграмму. Мать бросилась на вокзал.

— Долго ждала его на проходной, часа три, наверное. Его всё не звали и не звали. Вокруг женщина-москвичка бегала: «Вы своего забираете? Я своего забираю! И вы забирайте, не бойтесь, вам ничего не будет!». Наконец, пришел. Поговорили немножко. Я спросила: «Ты писал заявление, что добровольно идешь?». Он ответил, что писал. А потом добавил, что даже если бы и не писал, его бы все равно отправили воевать, потому что он — единственный радист в роте. И показал икону и крестик. Их всех, кто не крещен, собрали и, по желанию, окрестили. И он ушел. Я — к командиру: «Вы не имеете права моего отправлять, он у меня один!». А он на ходу, не остановился даже: «Не я их отправляю. Их Ельцин отправляет. Я с ребятами иду».

Это было 14 сентября 1999 года. А 6 октября Саша погиб.

— Прибежал солдатик и увел моего Саньку… Немного мы поговорили. На все воля Божья, что ж тут поделаешь. Сколько у меня этих знаков было… Саша уже воевал. Снится мне дед, он умер, когда Саше еще три года было, очень он Сашку любил. Говорит: «Пора Саше к нам приходить». Проснулась. Думаю, придет сын из армии, скажу, чтобы он бабушку проведал. Во вторую ночь вновь снится дед: «Будет бабке болезнь из-за Сашки». Так и оказалось — пережила любимого внука…

За несколько дней до его гибели у меня появилась неотступная мысль, что скоро обязательно должна приехать военная машина. Я была уверена, что она приедет, и все боялась ее пропустить. Домов тогда столько здесь не было, как сейчас, все вокруг просматривалось. Иду с работы — оглядываюсь. Едет, нет? Постоянно боялась, что машина придет, а меня дома нет. Что за машина, для чего? Я не знала, но была уверена, что она приедет.

За три дня до того, как ко мне домой пришел офицер из военкомата с извещением о Сашиной гибели (его уже не было), внезапно слышу голос. Я тогда на сталепрокатном работала волочильщицей — станки кругом, шум. Вдруг — голос мужской: «У кого-то свадьба, а у кого-то — похороны». Я остолбенела. Рядом — подруга, работали вместе. У нее девочка замуж выходила. Спрашиваю: «У тебя — свадьба, а похороны-то у кого? Что со мной?». «Не знаю». И еще два дня — тот же голос, только на работе, когда подруга рядом. А затем офицер с извещением пришел. Я не знаю, на машине он был или нет. Этого я не видела. Я видела, как Сашу привезли. На машине.

Солдат было много — и тех, с кем Саша служил, и из орловских частей. Что-то они мне рассказывали, но я не понимала ничего…

7 апреля в Софринской бригаде — День памяти погибших. Нет, это не День части. День части — 27 сентября — на Воздвижение Креста Господня, а 7 апреля — на Благовещенье Пресвятой Богородицы там поминают погибших. 7 апреля в 1991 году в Карабахе первый софринец погиб — лейтенант Олег Бабак, получивший звание Героя Советского Союза посмертно. Он мирных жителей от боевиков спас. Ценой своей жизни.

Мне всегда звонят накануне 7-го, приглашают. Встречают в бригаде очень хорошо. Многие матери даже на несколько дней там остаются. Матери погибших… Живут там. Огромная часть. Все там сейчас по-другому, не сравнить с тем, что было, когда Саша служил. Хорошо стало. Выносят фотографии, называют всех поименно. Затем солдатики маршируют. И всегда в это время идет дождь. Даже если шестого — прекрасная погода, седьмого обязательно польет. А к вечеру, как закончится церемония, вновь может распогодиться. Это все знают, кто 7 апреля в Софрино ездит, и те, кто там долго служит, тоже. Говорят — это Господь по погибшим плачет.

Каждый год так. Нет с утра ни дождинки, началась церемония — закапало… Цветы возложили, закончилось всё — перестало…

А, история с деньгами?.. Ну да, было такое. Только придется с другой истории начать. Собрались мы на поминки — Саше сорок дней. Я, два брата, сестра. Вспоминаем.

Я рассказала. 1977 год — мать в тот год умерла. Накануне снится мне сон. Стою я в деревне возле дома, лето… Голубое-голубое небо, и идет по нему Господь. Я не вижу Его лица, но знаю, что это он. Одежда небесного цвета, очень красивая, в левой руке — посох, а рядом почему-то какая-то маленькая собачка. Говорят, что Бог во сне — к испытаниям, к тяжести. Умерла мать… А в 1979 году 26 августа Саша родился. И в октябре повторяется сон: стою я на том же месте, выгон большой, за ним — лес, а над ним — образ Христа. Огромный. Долго-долго я на него смотрела. А дома у нас тогда икон не было, и в церковь мы не ходили.

Никому я этого тогда не рассказала, только подумала, какое испытание меня ждет с Сашей? И напрочь сон забыла. И только после Сашиной смерти вспомнила — будто увидела только что. Помню как сейчас — вроде и не сон это вовсе.

Рассказала я всё это, а брат в лице изменился. Говорит: в августе 99-го, когда вторая «чеченская» началась, а он еще не знал, что Сашу на войну отправляют, ему в голову вселилась неотвязная мысль, будто приказ — найти деньги с серией АВ.

Брат шофером работал. Не может отвертеться от этой мысли — и всё! Смотрел, искал, каждую купюру разглядывал. Безуспешно. Возвращался как-то с работы, на дороге собаки дворовые — там, где всегда лежали. Вдруг выскакивает маленькая такая собачка, которую он никогда прежде не видел, стала впереди и принялась выть. «И я остановился, смотрю на нее. Она повыла-повыла, а потом, как человек заголосила». Жутко брату стало.

…А он всё деньги с серией АВ искал — в мозгу «приказ» занозой сидел. На заправке дали на сдачу десятку. Посмотрел серию — АВ. Зачем-то начал складывать цифры. В сумме получилось 33. Рассказывает: «Я подумал тогда — Христос в 33 года умер…».

Десятое октября, три дня, как Саши уже не было, только мы не знали об этом. Брат пришел с работы, они с женой живут вдвоем в собственном доме. На столе лежат 50 рублей. Ни он, ни жена никаких денег туда не клали. Серия АВ, номер 9191200. Брата затрясло: 9 и 1 — десятое число, 9 и 1 — десятый месяц, «груз 200». Схватил он эти деньги… А одиннадцатого ко мне офицер из военкомата пришел.

Почему я написала на памятнике «Прости, дорогой сынок, что не смогли уберечь, но с судьбой не поспоришь»? Так что ж тут поделаешь, это же правда.

Саша снился мне несколько раз и всегда был веселым. Однажды, правда, в марте приснился недовольным и сказал: «Конфет мне больше не носи». А я ему, в самом деле, каждый день конфеты на могилу приносила. Галки их клевали, собаки таскали. Чем, думаю, он так недоволен? А снег начал сходить, гляжу — бумажки валяются… Кладбище все-таки.

Да, и это тоже было… Тетка, давно умершая, бывшая в миру монашкой, приснилась: «Саша просил меня сказать, чтобы вы о нем не беспокоились».

Почему это случилось с моим сыном? Да кто ж знает. Видимо, нужно было прийти, что-то испытать и уйти. А как это объяснить? Не знаю. Как объяснить, что мама меня ни за что Верой не хотела назвать, до скандала доходило. Отец написал несколько имен на бумажках и сказал: «Что вытащу, то и будет». Вытаскивает — «Вера». Сестра у меня — Люба. У брата девочка — Надежда, а последняя — Софья. Вот так и получилось — Вера, Надежда, Любовь, Софья…

Ездила я в Софрино на открытие памятника погибшим. Через год приезжаю — уже церковь стоит. Да красивая такая! Батюшка в части — как замполит, постоянно с ребятами.

Почему дворником работаю? Да я без работы с ума бы сошла. Нет, денег хватает. Даже помогаю некоторым. Пенсия за Сашу — 7 тысяч. Но я ее всю трачу не на себя. Кошки бездомные, собаки. Они домашние, только их выбросили. Но они же живые, их кормить надо. Цыганка приходит, ей денег даю. Не гадает, нет, просто несчастная женщина.

Дома у Веры Васильевны необыкновенно уютно. Необъяснимая такая чистота без роскоши. Цветы всюду. А входная дверь в квартире — старая, советская. Знаете, такая — с ватой под дер­матином. Над «сейфами» она смеется: «От кого мне прятаться? Люди стали злыми и не замечают, что жизнь проходит мимо». Перед каждой весной она запасается огромным пакетом семян. И, как потеплеет, как приходит весна, сажает всюду, где можно, цветы.

— Пусть, — говорит, — вокруг будет красиво.

И о Саше рассказывает с улыбкой, редко плачет, будто он жив. И я, когда уходил, сказал: «Удивительный у вас сын», — не добавив «был». И Вера Васильевна восприняла это как должное. И не поправила. Сказала, что Сашка всегда знал, всегда был уверен, что смертью жизнь не заканчивается.

Сергей ЗАРУДНЕВ.